Станиславский

Однако с Дуняшей в семье Алексеевых ничего подобного не случилось. Ее не убрали с глаз долой, а ее сына Володю, получившего фамилию Сергеев, воспитывали вместе с остальными детьми. Он, как полноправный член семьи, участвовал в общих развлечениях, учился. До конца своих дней К. С. считал своим долгом заботиться о его судьбе. Эта история долго оставалась семейным «скелетом в шкафу». И только Галина Бродская, выйдя за пределы традиционно используемых историками МХАТа архивов, рассказала ее в интереснейшей своей книге «Алексеев-Станиславский, Чехов и другие: вишнево-садская эпопея». Занимаясь прототипами «Вишневого сада», она описала ситуацию лета 1902 года в Любимовке, когда там жил Чехов, пытаясь закончить работу над пьесой, которая станет его последней, и наблюдал тамошний быт и многочисленных обитателей. Среди них были и Дуняша, оставшаяся в семье, и ее повзрослевший сын Володя.

Возможно, эта история скорее подходит для книги, автор которой согласно сегодняшней моде ищет в биографии великих художников ситуации и факты «погорячее». Однако она важна для понимания эволюции мужского поведения Станиславского, его странного превращения из юноши легкомысленного, увлекающегося, погруженного в интрижки с юными ученицами балетной школы, барышнями своего круга и теми, что живут по соседству с Любимовкой, в человека, о чьих любовных историях даже память недоброжелателей не сохранила сплетен. А ведь К. С. провел всю свою жизнь в театре, где, как принято считать, господствуют нравы свободные, легкие. В окружении привлекательных женщин, некоторые из них явно были в него влюблены. Он был обаятелен, мужествен, красив, темпераментен. Знаменит. И тем не менее биографы и мемуаристы дружно пишут о безупречности его поведения. Ни одного любовного романа. Ничего. Прекрасно понимая природу любовных человеческих чувств, анализируя в своих ролях и спектаклях их тончайшие проявления, он сам оставался для окружающих существом каким-то бесполым, бесплотным. «Все человеческое», открытое для него в искусстве, в реальной жизни, казалось, было ему чуждо. Но взгляд внимательного наблюдателя, а таким безусловно был актер Художественного театра Иван Кудрявцев[2], все же заметил, что поведение и чувства К. С. — совсем не одно и то же. А хорошо, еще с работы на Алексеевской фабрике, знавший Станиславского Николай Егоров[3] рассказывает, что Станиславский любил рассматривать фотографии красивых женщин. Тем не менее он жил, отрешившись от мира любовных увлечений, тайных и явных романов. Он справлялся со своими чувствами внутри самого себя, ставя превыше всего семейные ценности.

Можно решить, что идея закулисной чистоты, с которой он начал свое режиссерское поприще, была принята им как пожизненная творческая схима и стала его второй натурой. Но кто знает, не оказался ли житейский урок, полученный в молодости, тем нравственным шоком, который создал для впечатлительной натуры К. С. особое поле запрета. Абсолютного. Ведь Дуняша с сыном Володей оставалась в доме, юношеский грех не исчез за пределами видимости. Нетипичная реакция семьи, в самой своей основе глубоко человечная, поднявшаяся над преходящей обыденной нравственностью к нравственности высшей, для формирующейся личности будущего художника могла стать одним из существенных элементов внутренней духовной конструкции… Вот ведь вспомнила же Айседора Дункан о свидании с К. С., которое, как ей представлялось, должно было стать любовным, а на деле вышло комическим: «Все мое существо жаждало общения с сильной личностью, которая стояла передо мной в лице Станиславского. Как-то вечером, глядя на его благородную, красивую фигуру, широкие плечи, черные, чуть серебрящиеся на висках волосы, я возмутилась своей всегдашней роли Эгерии. Когда он собрался уходить, я обвила его сильную шею руками, притянула его голову к себе и поцеловала в губы. Он нежно вернул мне поцелуй, но на лице его было написано крайнее изумление, как будто поцелуй был последнее, что он мог от меня ожидать. Затем, когда я пыталась привлечь его к себе еще ближе, он отшатнулся с недоумением и вскричал: «Но что мы будем делать с ребенком?» — «Каким ребенком?» — спросила я. «Ну, нашим, конечно. Что мы с ним сделаем? Видите ли, — продолжал он с расстановкой, — я никогда не соглашусь, чтобы мой ребенок воспитывался на стороне, а иначе при моем теперешнем семейном положении быть не может». Необыкновенная серьезность, с которой он говорил о ребенке, насмешила меня. Я расхохоталась. Он растерянно взглянул на меня, отвернулся и поспешно удалился по коридору гостиницы».