Стамбульский бастард

– Женщина в трауре! Как у тебя язык поворачивается такое говорить! – возмутилась тетушка Севрие.

– Траур – как невинность, – вздохнула тетушка Зелиха, – надо его поберечь для достойного.

Тетушки, в ужасе отпрянув, остолбенели от услышанного. Но на кухню вошли Асия и Армануш в сопровождении Султана Пятого, жалобно мяукавшего от голода.

– Ладно, сестрички. Давайте покормим кота, пока он не сожрал все ашуре, – сказала тетушка Зелиха.

Тетушка Бану, которая последние двадцать минут молча хлопотала у кухонного прилавка, заваривала чай, резала лимоны и никак не участвовала в словопрении, повернулась к младшей сестре и заявила:

– Погоди, у нас есть дело поважнее.

Она выдвинула ящик, вытащила огромный блестящий нож и разрезала пополам лежавшую на прилавке луковицу, затем взяла одну половинку в ладонь, как в чашу, и сунула Зелихе под нос.

– Ты что делаешь? – Тетушка Зелиха аж подпрыгнула на стуле.

– Помогаю тебе поплакать, дорогая, – покачала головой тетушка Бану. – Ты ведь не хочешь предстать перед нашими гостями в таком виде? Даже такое вольнодумное создание, как ты, не может не пролить пару слезинок, когда в доме покойник.

Зелиха прижала к носу луковицу и закрыла глаза. Она походила на авангардную скульптуру, которую никогда не выставят в мейнстрим-музее: «Женщина, которая не могла плакать, и луковица».

Они прошествовали в гостиную: впереди четыре тетки, следом за ними – Армануш и Асия. Шагая в ногу, они вошли в полную гостей комнату, где лежало тело. В углу на напольной подушке сидела Роуз, зажатая между какими-то посторонними людьми, ее белокурые волосы были покрыты платком, а глаза опухли от слез. Увидев Армануш, она стала знаками подзывать ее поближе к себе.

– Эми, где ты пропадала? – спросила Роуз и, не дожидаясь ответа, обрушила на дочь еще множество других вопросов. – Я вообще не понимаю, что здесь происходит. Ты не могла бы как-то выяснить, что они собираются делать с телом? Они хотят его похоронить?

Армануш сама едва ли могла ответить на все эти вопросы, поэтому просто придвинулась поближе к матери и взяла ее за руку:

– Мама, я уверена, они знают, что делают.

– Но ведь я его же-на. – Роуз даже запнулась на последнем слове, будто сама начала сомневаться в том, что это так.

Его положили на диван. Руки со сцепленными большими пальцами сложили на груди, поверх тяжелого листа стали, который не давал телу вздуться. Веки прижимали две большие монеты из потемневшего серебра. В рот влили несколько ложек святой воды из Мекки. В изголовье на медном блюде курились кусочки благовонного сандалового дерева. Все окна были наглухо закрыты, нигде ни щелки, но дым время от времени начинал клубиться с новой силой. Словно раздуваемый ветром, веявшим откуда-то из-за стен, он петлял вокруг дивана, а потом расходился серыми клубами. Временами дым направлялся прямо на тело и концентрическими кругами опускался к нему все ниже, как хищная птица, кружащая над добычей. От кисловатого и резкого запаха сандалового дерева у всех уже слезились глаза. Но это никого особо не беспокоило, они и так плакали.

В углу, зажатый толпой гостей, громко читал Коран имам-калека. Он читал нараспев, самозабвенно, ритмически раскачиваясь взад-вперед, во все нарастающем темпе. Потом наступала пауза. Армануш изо всех сил старалась не обращать внимания на то, насколько странно тщедушный имам смотрелся среди окружавших его тучных женщин.

После определенных аятов имам замирал на секунду, казалось, он смакует послевкусие священных слов, а потом продолжал чтение. Собственно, этот волнообразный ритм и трогал сердца слушательниц. Никто из них не знал ни слова по-арабски. Время от времени они принимались рыдать, но не слишком громко, чтобы не заглушить голос имама. Но и тихо они тоже не плакали, ни на секунду не забывая, что это место, где они все столпились, было концом пути.

Рядом с имамом, также на почетном месте, восседала Петит-Ma, маленькая и сморщенная, как высушенная на солнце слива. Новоприбывшие первым делом целовали ей руку и выражали соболезнования, хотя было неясно, насколько она воспринимает их слова. В основном Петит-Ma просто разглядывала тех, кто целовал ей руку, но некоторым гостьям задавала вопросы.

– А кто ты, моя милая? – спрашивала она ближайших родственниц и подруг. – И где ты пропадала?

– Никуда не уходи, шалунишка! – грозила она пальцем совершенно незнакомым женщинам.

Ее молчание внушало благоговение, а замечания повергали в молчание. Но временами она переставала понимать, кто все эти люди, почему они собрались у нее в гостиной и так горько плачут, и тогда старушка смущенно моргала в тайном испуге.

Диван был неподвижен. Женщины – в постоянном движении. Диван был белый. Женщины – черные. Диван был погружен в молчание. Женщины непрерывно голосили. Как если бы живым надлежало быть полной противоположностью мертвым. Через какое-то время все женщины встали и смиренно склонили головы. Под их полными скорби, почтения и любопытства взглядами имам-калека вышел из комнаты. Тетушка Бану проводила его, поцеловала ему руки, много раз поблагодарила и щедро одарила.