Сталинский неонеп

Наиболее мужественно вёл себя в ходе следствия Медведев, сообщивший на допросе, что он расценивает своё исключение из партии как «запоздалый эпизод политической борьбы господствующих политических сил в ВКП(б) со всеми не приемлющими идеологию и интересы этих сил». Медведев заявил, что не собирался просить о своём восстановлении в партии, поскольку это повлекло бы необходимость «подвергнуть себя всему тому гнусному самооплёвыванию, которое совершили над собой все „бывшие“» (лидеры оппозиционных группировок.— В. Р.). Он рассказывал, что «все свои надежды на избавление от положения военнопленного существующего режима я строил на ходе внутренних и внешних событий. В противном случае я знал, что буду обречён, как жертва царящего у нас режима» [254].

Очевидно, мужество лидеров бывшей «рабочей оппозиции», прямо заявивших о своей враждебности сталинскому режиму, послужило причиной того, что они не были выведены ни на один из показательных процессов (хотя их имена назывались на втором процессе Зиновьева — Каменева в ряду имён участников заговорщической деятельности).

В марте — апреле 1935 года Особое совещание приговорило 15 участников этой группы к заключению или ссылке на 5 лет. В 1936—1937 году приговоры большинству из них были пересмотрены и ужесточены, 8 человек были расстреляны по сфабрикованным обвинениям в подготовке террористических актов.

Ещё более мужественным было поведение на следствии участников так называемой «контрреволюционной децистской организации Т. В. Сапронова и В. М. Смирнова». «Децисты» (члены фракции «демократического централизма») до октября 1926 года входили в оппозиционный блок, а затем занимали даже более непримиримую позицию по отношению к сталинскому режиму, чем троцкисты. Лидеры этой группировки Сапронов и Смирнов, ни разу не выступившие с отречением от своих взглядов, были в марте 1935 года арестованы на месте отбывания ссылки и этапированы в Москву. К их делу была приобщена написанная Сапроновым в 1931 году рукописная работа «Агония мелкобуржуазной диктатуры». В ней Сапронов писал, что «на 15-м съезде под прикрытием „левых“ лозунгов был совершён госпереворот против пролетариата»; «подвергались травле целые рабочие коллективы, а их руководители бросались в тюрьмы и ссылку»; «тюрьмы, ссылки и концлагеря переполнены рабочими и крестьянской беднотой».

Резко осуждая сплошную коллективизацию, которая «проводится полицейскими мерами», Сапронов столь же однозначно оценивал положение рабочего класса, который «снова превратился в наёмного раба — в производстве и в политически бесправного — в стране». Характеризуя сложившийся в СССР экономический уклад как «своеобразный уродливый госкапитализм», он подчёркивал, что «называть такое хозяйство социалистическим значит делать преступление перед рабочим классом и дискредитировать идеи коммунизма» [255].

Во время следствия Сапронов, отвергнув обвинение в контрреволюционной деятельности, отказался отвечать на все другие вопросы и больше по делу не допрашивался. Столь же непримиримо вёл себя Смирнов, категорически отказавшийся сообщить следствию о своих политических взглядах.

Постановлением ОСО от 22 мая 1935 года Сапронов был осуждён к лишению свободы сроком на 5 лет, а Смирнов — на 3 года. В 1937 году они были расстреляны по обвинениям, за которые уже подвергались репрессиям в 1927—1935 годы. Как и другие «неразоружившиеся» оппозиционеры, они были реабилитированы в юридическом и партийном отношении только в 1989—1990 годах.

В начале 1935 года были арестованы коммунисты, примыкавшие в прошлом к группе Сырцова — Ломинадзе. Сам Ломинадзе, работавший секретарём Магнитогорского комитета партии, в преддверии неминуемого ареста застрелился. Выстрел оказался неудачным, и Ломинадзе прожил ещё несколько дней. В больнице он передал своему помощнику письмо для Орджоникидзе, в котором объяснял свой поступок тем, что ему «предстоит процедура», которую он не в силах вынести. «Я решил давно уже избрать этот конец на тот случай, если мне не поверят. Видимо, на меня ещё наговорили чего-то мерзавцы типа Сафарова и других. Мне пришлось бы доказывать вздорность и всю несерьёзность этих наговоров, оправдываться и убеждать, и при всём том мне могли бы не поверить. Перенести это всё я не в состоянии» [256].

О том, как самоубийство Ломинадзе было воспринято в партийной среде, выразительно свидетельствуют воспоминания писателя Александра Авдеенко. Он рассказывает, что в кулуарах съезда Советов один магнитогорский делегат завершил свой рассказ о самоубийстве Ломинадзе предостережением: «Не советую афишировать свою дружбу с Бесо Ломинадзе — жизнью можешь поплатиться. Такое время». А секретарь Свердловского обкома партии Кабаков сказал: «Выстрел в Магнитке — это эхо перводекабрьского выстрела в Ленинграде. Первое эхо» [257].