Сталинский неонеп

Мера «объективности» Фейхтвангера ограничилась тем, что он признавал Троцкого «превосходным писателем» и «хорошим оратором, пожалуй, лучшим из существующих» [847]. Во всём остальном писатель считал неоспоримым политическое и нравственное превосходство Сталина над Троцким. Выражением этого превосходства он называл распоряжение Сталина поместить портрет Троцкого в «Истории гражданской войны» [848], несмотря на то, что книга Троцкого (по-видимому, «Моя жизнь».—В. Р.) «полна ненависти, субъективна от первой до последней страницы, страстно несправедлива по отношению к Сталину» [849].

В трактовке личности и судьбы Троцкого Фейхтвангер исходил из того, что Троцкий, будучи «типичным только-революционером», оказался «ни к чему не пригоден там, где требуется спокойная, упорная, планомерная работа», и к тому же отличался «повышенной требовательностью», которая «сделала из него сварливого доктринёра, стремившегося принести и принесшего несчастья, и это заставило огромные массы забыть его заслуги» [850].

Глава о Сталине и Троцком — яркий пример того, в какой степени публицистическая предвзятость и заданность выводов способны оглуплять даже талантливого художника, берущего на себя роль судьи в современном политическом противоборстве. Вступая в сферу, казалось бы, являющуюся его стихией,— обрисовки и характеристики крупнейших политических фигур своего времени, автор искал объяснение судеб их идей и дела не в исторических обстоятельствах, а в особенностях их характеров (в том виде, как они ему представлялись). «Молниеноснейшим, часто неверным внезапным идеям» Троцкого он противопоставлял «медленные, тщательно продуманные, до основания верные мысли» Сталина. Контрастностью личностных черт и образа мышления Фейхтвангер объяснял и взаимную неприязнь Сталина и Троцкого, добавляя при этом к портрету Троцкого самые непривлекательные мазки: «Разве эта красочность, подвижность, двуличие, надменность, ловкость в Троцком не должны быть Сталину столь же противны, как Троцкому твёрдость и угловатость Сталина?» [851]

Психологическими различиями Фейхтвангер пытался объяснить и смену ролей Троцкого и Сталина в истории. По его словам, Сталин долгое время «оставался в тени рядом со сверкающим, суетливым Троцким… Он упорным трудом завоевал себе популярность, которая другому легко давалась». В силу всё той же «медленности» Сталина «блеск Троцкого, не всегда неподдельный, в продолжении многих лет мешал заметить действительные заслуги Сталина. Но наступило время, когда идеи только-борца Троцкого начали становиться ошибочными и подгнивать; первым это заметил и высказал Сталин» [852].

Не утруждая себя освещением содержания «подгнивающих» идей Троцкого, Фейхтвангер сводил дело к противопоставлению «революционаризма» Троцкого и «прагматизма» Сталина, благодаря которому тот якобы добился победы над своим противником. Однако «Троцкий не хотел признать себя побеждённым. Он выступал с пламенными речами, писал блестящие статьи, брошюры, книги, называя в них сталинскую действительность иллюзией, потому что она не укладывалась в его теории». Когда же «весь мир признал, что социализм в одной стране построен», Троцкий отказался согласиться с этой истиной, «видной каждому ребёнку» [853].

Особенно серьёзные трудности возникали перед Фейхтвангером, когда он пытался объяснить, почему в Советском Союзе многие люди верили не «неопровержимым аргументам Сталина» и «очевидным фактам», а «фальшивым возражениям» Троцкого. Читатель узнавал из его книги, что в то время, когда «дело Сталина процветало», «реальная заработная плата повышалась», а крестьяне «всё более возрастающей массой устремлялись в колхозы», немало коммунистов почему-то «не хотели верить в это реальное, осязаемое дело». Такие люди, «поверившие больше в слово Троцкого, чем в дело Сталина», оказались даже среди тех, «другом которых был Сталин, которым он поручил ответственные посты». Они «всё ещё продолжали тянуться к его врагу Троцкому, тайно переписывались с ним и, стремясь вернуть своего старого вождя в СССР, старались нанести вред его — Сталина — делу». За это «они были привлечены к ответственности», однако «Сталин простил их, назначил их снова на высокие посты» [854].