Сталинский неонеп

Если в 60—80-е годы репрессии против диссидентов в СССР, не соизмеримые по своим масштабам и жестокости со сталинским террором, вызывали постоянный протест западных правительств и западной общественности, то в 30-е годы гибель сотен тысяч людей в тюрьмах и лагерях не встретила серьёзного негодующего отклика за рубежом. Тому были серьёзные политические основания. В послесталинский период деятельность большинства диссидентов носила открыто антикоммунистический характер, была ориентирована на поддержку капиталистического Запада, прямо апеллировала к нему и способствовала ослаблению «сверхдержавы», противостоявшей сплочённому капиталистическому лагерю. В отличие от этого, в 30-е годы закоренелые враги большевизма понимали, что беспрепятственное проведение великой чистки, антикоммунистической по своей сути, подрывающей экономическую, политическую и военную мощь Советского Союза, служит их классовым и геополитическим интересам [824]. Характерно, что даже в разгар «холодной войны» 40-х годов Черчилль называл Сталина «великим революционным вождём и мудрым русским государственным деятелем и воином» [825] и с явным одобрением вспоминал о его расправе со «старой гвардией коммунистов», о «беспощадной, но, возможно, небесполезной чистке военного и государственного аппарата в Советской России и ряде процессов… на которых Вышинский столь блестяще (sic! — В. Р.) выступал в роли государственного обвинителя» [826].

Конечно, позиция западных гуманистов, замалчивавших, а то и прямо оправдывавших сталинские репрессии, диктовалась иными мотивами, чем позиция буржуазных политиков. Поведение демократической интеллигенции Запада представляло собой её трагическую вину, вызывалось заблуждением всемирно-исторического масштаба. Отход многих из них от безоговорочной поддержки сталинизма произошёл только тогда, когда СССР и международное коммунистическое движение оказались обескровленными, а мир стремительно катился к новой мировой войне. Но даже тогда, слепо надеясь избежать этой войны и видя банкротство политиков буржуазно-демократических государств, сдававших Гитлеру одну позицию за другой, «друзья СССР» закрывали глаза на предательство Сталиным дела социализма и на перспективу его сговора с Гитлером, о которой неустанно предупреждал Троцкий.

Позорное молчание западной интеллигенции было результатом иррационального, но реального выбора: поддерживать ли СССР, который мог уничтожить гитлеризм, или вступить в бескомпромиссную борьбу за права человека в Советском Союзе, тем самым нанося ему геополитический ущерб. Здесь имела место ситуация выбора из двух зол, ни одно из которых не является «меньшим». В таких условиях, как известно, любой выбор оказывается безнравственным [827].

Чем ближе к реальностям такого выбора находится человек — тем тяжелее и отчаяннее становится его выбор. Яркий пример этому — поведение Л. Фейхтвангера. Заглянув в лицо фашизму непосредственно в своей стране, он оказался в той иррациональной плоскости, где любой враг «своего» врага может рассчитывать на поддержку. Поэтому он был обречён на сознательную и бессознательную ложь о Сталине и о положении в СССР.

Именно Фейхтвангеру принадлежала пальма первенства в дезинформировании западной общественности о событиях в Советском Союзе.

XLVIII

Советский союз глазами Лиона Фейхтвангера

После посещения СССР в конце 1936 — начале 1937 года Фейхтвангер выпустил свою печально знаменитую книгу «Москва 1937. Отчёт о поездке для моих друзей».

Одной из её главных целей было развенчание критических оценок А. Жида. Уже в первые дни пребывания в Москве Фейхтвангер опубликовал статью «Эстет о Советском Союзе», в которой называл книгу Жида «ударом по социализму, ударом по прогрессу всего мира» [828]. Однако, как явствует из недавно опубликованных архивных материалов, Фейхтвангера во время его поездки не покидала мысль о правдивости наблюдений Жида. Приставленная к писателю переводчица Каравкина в одном из своих донесений сообщала, что во время подготовки к публикации в «Правде» статьи о Жиде Мехлис предложил Фейхтвангеру переделать некоторые её места, снять критические замечания о культе Сталина. По этому поводу Фейхтвангер излил переводчице «всё своё негодование» и заявил, что оправдываются слова Жида об отсутствии в СССР свободы мнений. Хотя Каравкина поспешила разъяснить писателю, что «отношения советских народов к товарищу Сталину совершенно ложно называть „культом“», Фейхтвангер «долго кипятился, говорил, что ничего не будет менять, но когда пришла Мария Остен (сотрудница «Правды».— В. Р.), он уже остыл, смирненько сел с ней в кабинете и исправил то, что она просила, за исключением фразы о „терпимости“, которую ни за что не хотел выбросить» [829].

В другом донесении Каравкина докладывала о тягостном впечатлении Фейхтвангера от встречи с Димитровым, которого писатель специально посетил для беседы о процессе троцкистов. Фейхтвангер рассказывал, что Димитров очень волновался, говоря на эту тему, «объяснял ему полтора часа, но его не убедил» [830].