Стален

– Ина… – Говорила она с трудом. – Рина…

– Так Ина или Рина?

Я взял ее за руку, и она крепко сжала мои пальцы.

– Фрина, – произнес женский голос за моей спиной. – Фрина Пиль – так ее зовут.

Я поднялся, не выпуская руку девочки, и повернулся на голос.

Передо мной стояла невысокая пожилая женщина в мешковатом пальто, со шляпкой и папкой для бумаг в руках, яснолобая, сероглазая и настороженная. Провинциалка, которая побаивается чужих, но не прочь поболтать с хорошим человеком.

– Редкая фамилия, – сказал я. – И имя редкое…

– Да какое это имя! – со вздохом сказала женщина. – Собачья кличка, а не имя. Пиль – это фамилия ее отца… – Она кивнула на девочку. – Он и назвал ее Фриной. Это у них что-то семейное, у этих Пилей, что-то связано у них с этим именем…

– Кажется, мы с вашей дочерью были знакомы. Ее ведь Любой зовут? Любовь Непара? Или Любовь Пиль? Слышал, она попала в аварию…

– Непара она – по первому мужу… вся ее жизнь – авария…

– А что случилось?

– Руку ей отрезали. – Подняла левую руку. – По локоть. Но она у меня упрямая, устроилась на работу, хорошо получает…

– Давно вы в Москве?

– Да лет семь уж как, восьмой пошел…

– И как вам?

– Да ничего. Места возле нас хорошие, каждый день ходим гулять на пруды…

– На Чистые пруды?

– На Борисовские…

– Моя фамилия Игруев. А как вас зовут?

– Екатерина Ивановна…

– Екатерина Ивановна, не могли бы вы передать Любе номер моего телефона? – Я протянул ей визитку. – Может, она захочет позвонить…

– Без очков не разберу, как вас зовут…

– Стален Игруев. Тоже странное имя…

– Да уж… – Взглянула на часы, висевшие на стене. – Пора нам… – Надела шляпку, поправила с извиняющейся улыбкой. – Никак не могу привыкнуть к столичным нарядам…

Посадив их в такси, я зашагал к метро.

Вероятность этой встречи была исчезающе малой, но вероятность и возможность – не одно и то же. Нас свела сила обстоятельств, та самая la force des choses, которая часто действует вопреки нашим надеждам и желаниям, лишая историю мистического характера.

Я был потрясен, обрадован, растерян.

Судя по тому, что рассказала Екатерина Ивановна, Лу лишилась руки, мужа, денег и роскошной квартиры на Сретенке. Каким-то образом познакомилась с Пилем, может быть, со старшим – Казимиром Казимировичем, но возможно, что с одним из его сыновей. Родила слабоумную дочь.

Лу стала другой, но насколько?

И что я знал о ней?

А она обо мне?

Я всегда считал, что настоящая любовь зиждется только на знании, без которого невозможно доверие. Чем больше мужчина и женщина знают друг о друге, тем сильнее и глубже их чувство. Впрочем, эта наивная вера с годами претерпела изменения. Если я кого и любил когда-либо, так это Фрину. Но чем больше я узнавал о ней, тем меньше ее знал. Я даже не понимал, красива ли она. Иногда казалось, что внешне она была довольно заурядной женщиной. Но когда я вспоминал, как она шла по Никольской в маленькой шелковой юбочке, взлетавшей вокруг ее стройных ног при каждом шаге, я понимал, что ничего красивее в жизни не видел…

Как ни странно, это не мешало любить ее сильнее с каждым годом, хотя в этой любви давно не было ничего чувственного и ничего разумного, не было ничего, кроме света, не обещающего ничего, кроме спасения…

В основе союза с Лу лежал циничный по своей природе прагматизм. Она принимала мою философию углового жильца, который не претендует на чужую собственность, и не оглядывалась на меня, когда строила свою жизнь. Иногда, впрочем, в наших отношениях возникали едва заметные щелочки, через которые вдруг пробивался другой свет – свет подлинных чувств, которые мы сознательно прятали друг от друга. Но что обещает этот свет?

Мы оба стали неполноценными людьми, а калеки мнительны и обидчивы…

Если мы встретимся, нам придется начинать все сызнова.

Готовы ли мы к этому?

Способны ли мы восполнить жизнь?

Стареющий мужчина, больной раком, однорукая женщина со слабоумной дочерью – о каком будущем мы можем мечтать, на что надеяться?

Что движет мною – жалость, благоговение и стыд? Или безмозглый страх перед одинокой смертью в больничной палате, набитой стонущими раздраженными стариками, с грязной кружкой на тумбочке, в луже кровавой мочи?..

Да и с чего, наконец, я решил, что Лу вернется ко мне?

Сбитый с толку, возбужденный, раздраженный, я обрадовался, когда объявили мою остановку, выскочил на перрон и с наслаждением вдохнул запахи иномирья. Я взирал на пурпур и золото сталинского ампира, на восьмигранные колонны узбекского мрамора, выраставшие из каарлахтинского малиново-красного гранита и возносившиеся к высокому солнечно-желтому потолку, на легкие аркады и роскошные люстры, на лепнину и византийские мозаики, я чувствовал себя естественной, неотъемлемой и необходимой частью этой гармонии света и цвета, объемов, масс и образов, но не понимал, чего я хочу на самом деле – чуда или абсурда, чего боюсь больше всего – новой жизни или того, что ее у меня не будет…