Стая

Грудь жгло нестерпимым огнем, и звука второго, теперь почти в упор сделанного выстрела он уже не слыхал из-за этой огневой боли. Он различил перед собою лишь острое жало вспышки, яркое, как и боль, уже полыхавшая внутри него, почувствовал новый глухой удар в грудь тяжелого заряда, но никакой второй боли не испытал — она была одна, все та же, первая, как свет ударившего вдруг сквозь ветви дерева внезапного солнца, напрочь ослепившего на миг. Ничто уже не было способно добавить ему больше страданий, их было уже предостаточно — настолько, что все их убить могла теперь единственно лишь сама его смерть.

Он ткнулся перед собою, точно бы и навстречу человеку, и, упав, заметил, что человек медленно опустил ружье и снял шапчонку.

Несколько мгновений человек — и ведь крохотный в сравнении с ним, с великаном! — облизывая тут же сохшие от возбуждения губы, прищуренно разглядывал его, зверя, лежавшего перед ним уже в нескольких шагах всего посреди растекающейся лужи крови, от которой тотчас таял снег. Закинув на плечо ружье, человек снял очки, сверкнувшие желтой железкой, протер их, близоруко помаргивая, и, по-прежнему держа в руках свою рыженькую шапчонку, медленно направился к нему, неловко переваливая через кочки тяжелые, неповоротливые унты, в какие был обут. Не дойдя совсем немного, человек остановился, и взгляды их встретились.

И одного этого оказалось достаточно зверю, чтоб в последний короткий миг его умирающее сознание заслонило всю огромную ослепляющую боль в груди, — он вдруг разглядел испуг в глазах чуть отпрянувшего от него человека, который совсем не ожидал, видно, что он, старик, уже лежащий без движения, еще жив. Последняя сила в умирающем звере подбросила его с земли, и в броске старик настиг отшатнувшегося от него человека, почувствовал, как копыта, круша ребра, мягко вошли в грудь врага, и лишь следом расслышал он безумный крик и упал на землю вместе с человеком и его остановившимся криком.

Нечто вроде удовлетворения пережил старик в этот миг.

И, если бы он был наивным человеком, стремящимся передавать словами свои чувства, он, возможно, нисколько не подозревая, что это не бой, а обыкновеннейшее убийство, подумал бы в этот свой последний миг: «Я честно бился…»

Впрочем, еще некоторое время зверь был жив.

Хотя, правда, и как-то неестественно жив, словно бы отделившись уже от самого себя и собственной, только что еще заполнявшей все его нутро боли. Глаза его видели, как тотчас, едва он окончательно и навсегда рухнул на землю вместе с человеком и его криком, от леса, прыгая через кочки, к ним подбежал другой человек, огромный в сравнении со своим очкастым соплеменником и краснорожий, тоже почему-то без шапки. Как и все животные, старик не понимал смысла звуков человеческой речи, но он слыхал еще все-таки, как этот краснорожий вдруг закричал, словно бы призывая очнуться уже мертвого своего товарища:

— Михал Николаевич… Михал Николаевич!

Упав пред товарищем на колени, он даже попытался было освободить ему грудь, насквозь прошибленную копытами, но не смог этого сделать и распрямился, пошатываясь, держа в руках лишь исковерканную желтую дужку очков товарища с посверкивающими на ней осколками стеклышек — вероятно, убитый только что человек в последний миг взмахнул руками, словно надеялся в этот последний миг заслониться от смерти. С останками искореженных очков краснорожий здесь же опустился в снег, руками обхватив голову.

Затем расслышал старик и другие шаги, третьего человека, но его уже не видел.

Третий сказал:

— Я в деревню, завгар… надо за лошадью бежать…

— Витя, я уж тут с ним побуду… Ты один беги. Нет, ну и гадство: ему нужны были рога! — откликнулся краснорожий. — Он говорил, понимаешь… одни, гадство такое, рога!

И это оказалось последним, что старик еще слышал.

Снег тем временем продолжал тихо осыпать землю.

Он падал на человека с изуродованной грудью и на второго, все сидевшего с ним рядом, обхвативши голову измазанными в крови руками и бессознательно по-прежнему сжимая в пальцах исковерканные очки убитого товарища. Тихо и равнодушно засыпал он и мертвую, рыже-бурую шерсть двух животных, закрывая собою их леденеющую на глазах, растекшуюся вокруг кровь.