СССР. Незавершенный проект

А неполнота, «неразвернутость» описания этой «новой формации» в книге связаны не только с необходимостью пересмотра ряда важных положений марксистской теории (задача, требующая особой взвешенности и осторожности), не только с необходимостью изучения и оценки громадного количества фактов социальной, экономической и политической истории Советского государства, но не в последнюю очередь – с невозможностью открытого и прямого разговора об этой проблеме в «партийной советской печати». Автору приходилось крутиться и изворачиваться в поисках форм беседы с читателем.

Поэтому снова, как и в «новомировских» статьях (о, проклятое существование с кляпом во рту!), – аналогии, подтексты, эзопов язык. Только в отличие от статей здесь Автору «на помощь» приходят аналогии другого типа – из российской истории. И снова он прибегает к своему излюбленному приему: он не искажает, не деформирует историю (в стремлении сблизить ее с современными ситуациями и проблемами), а просто отбирает ИЗ действительно существовавших в истории фактов и коллизий те, которые по содержанию, по своим параметрам близки к современной Автору ситуации.

Так, суть сталинской эпохи и тяжелейшая ситуация, в которой оказались тогда люди, не желавшие мириться с деспотизмом и политическим варварством, ясно просматривается через описание Автором эпохи… Николая I. Лексика, используемая Автором в ходе этого описания, исторические факты и высказывания деятелей прошлого подбираются таким образом, что в них нет ничего специфического, ничего характерного только для николаевского периода XIX века, а лишь то, что сближает этот период со сталинщиной (кстати, и «сближение» это не придумывается Автором, определенная ситуативная общность этих двух эпох несомненна).

Чтобы зримо, воочию представить, как это всё практически делалось, как, опираясь на историю, Автор вводил читателя внутрь современных проблем. Пробегите, пожалуйста, соответствующий кусочек из книги Автора:

«Период, связанный с именем Николая I («Сталина!» – читала проницательная, сочувствующая взглядам Автора публика), – один из самых мрачных в истории России…. Моровая полоса, идущая от 1825 до 1855 г. – так охарактеризовал его Герцен. «Вглядываясь в темносерый фон, видны солдаты под палками, крепостные под розгами, подавленный стон, выразившийся в лицах, кибитки, несущиеся в Сибирь, колодники, плетущиеся туда, бритые лбы, клейменные лица, каски, эполеты, султаны… словом, петербургская Россия». Человеческое уступило место животному. Беззаконие стало законом. Дикая физическая расправа стала будничной работой николаевских палачей, «Имея в руках дикую власть, они не имеют даже того звериного сознания силы, которое удерживает большую собаку от нападения на маленькую». Николаевские (= ежовско-бериевские) собаки кусали от злобы, кусали от трусости, кусали потому, что их за это хорошо кормили; кусали на голодное и сытое брюхо, кусали, едва успевая сплевывать кровь со своих клыков». (Читатель-друг, конечно же, понимал, о «собаках» какой эпохи, главным образом, идет здесь речь. Ведь в характеристиках этих «собак» нет ничего специфически николаевского, а лишь то, что вполне применимо и к «сталинским собакам». И даже более к сталинским, чем к николаевским. «Кровь, льющаяся с клыков» – образ, мало применимый к полицейщине николаевских времен. Да, и тогда полиция Бенкедорфа-Дубельта была отвратительна, и тогда были репрессии и подлые преследования лучших людей России – одни гонения на Пушкина, Лермонтова, Полежаева, Белинского, Достоевского, Тургенева чего стоят! – но «рекой льющаяся кровь» – это, понятно, не николаевская, это – сталинская Россия. Но продолжим цитату.) «Да, это действительно была моровая полоса, время сибирских рудников и белых ремней. Но оно (и, может быть, самое страшное!) убивало, как писал Герцен, не одними рудниками и белыми ремнями, а своей удушающей, понижающей атмосферой. Николаевское время было, по выражению Герцена, временем нравственного душегубства.

И, наконец, еще более страшное, еще более тягостное заключалось в том, что сколько-нибудь открытая борьба против этого произвола, против этого деспотизма была невозможна. Человек может быть счастлив в самой подлой, самой угнетенной стране, если в руках у него винтовка, если у него не отнята возможность (пусть даже в суде, пусть даже в последней перед казнью речи) обратиться к людям, к народу, через головы правителей. Но если крепко стиснуты руки, если перехвачен полотенцем рот? Если «земли нет под ногами», если «хотят кричать – языка нет… да нет и уха, которое бы слышало»? И лучшие люди становились «лишними» людьми»[324].