Конец утопического мышления тесно связан с другими сдвигами в сознании, которые часто объединяют под термином «постмодернизм». Один из них – это потеря чувства прогресса: поскольку существование чего-то лучшего, чем конечная точка, вряд ли возможно, нет смысла думать в терминах прогресса на пути к этой конечной точке. Для постмодернистов крах Советского Союза служит доказательством того, что история не может быть рассказана как один объективный рассказ о движении вперед, от Просвещения к «буржуазным революциям», к расширению коллективной борьбы, со временем – к социализму, и далее, в конечном счете, к коммунизму. Сущностью постмодернистской идеологии является отказ от самой концепции прогресса. Поставлено на карту не только то, был Советский Союз прогрессивным или нет, но и то, является ли вообще термин «прогресс» содержательным. С точки зрения постмодернизма история – это только группа отдельных историй, рассказанных множеством отдельных голосов в совершенно субъективных выражениях, некоторые из них имеют счастливый конец, но они не добавляют чего-то заметного в общее движение. В этих историях коллективные действия почти всегда являются «сомнительной битвой», которая заканчивается предательством, тоталитарной властью и другими негативными последствиями; мораль басни такова: «быть обращенным на себя и избегать коллективных усилий».
Левые должны проявлять здесь большую осторожность, чтобы не позволить втянуть себя в идеологические серии нелогичных выводов, не соответствующих посылкам: «Советский Союз не был образцовым примером социализма, поэтому он не был ни социалистическим, ни прогрессивным; и поэтому его провал показывает, что прогресс является, по своему существу, бессмысленным понятием!». Мы можем наиболее эффективно противодействовать этой ложной логике постмодернистского мышления посредством непредвзятого научного анализа тех обстоятельств, в которых был построен Советский Социализм, такого анализа, который предлагает и инициирует в своей рецензии Дэвид Лайбман.
Мы уже прокомментировали исчезновение некоторых терминов из массового дискурса, таких, как «рабочий класс». Другие термины, такие, как «свобода» и «демократия», были захвачены капиталистическими идеологами и были потеряны для левых. «Свобода» всегда была труднопроходимой местностью для левых, но мы не должны забывать, что Маркс и Энгельс не стыдились использовать этот термин в своих рассуждениях о коммунизме. Термин «демократия», конечно, использовался Советским Союзом (в том смысле, что власть использовалась для продвижения интересов народа), и во времена СССР оспаривание этого термина было предметом очень упорной борьбы. Теперь демократия сводится к тому, что часто является не более, чем пустой формальностью выборов, в которых участвуют две и более партии. Нет больше крупных конкурирующих сил, чтобы бросить вызов такому использованию термина, которое исключает из дискурса позицию, состоящую в том, что истинная демократия – это набор институтов, призванных сделать более вероятным то, что власть будет использоваться в интересах большинства людей большую часть времени. Крах коммунизма реабилитировал буржуазное использование терминов «свобода» и «демократия», и таким образом «буржуазные свободы» стали приравниваться к просто свободе.
Новые виды опасностей и угрожающих сил появились в популярных образах, и ими активно манипулируют, усиливают и распространяют их с помощью СМИ: террористы, мусульмане, наркотики, такие вирусы, как ВИЧ/СПИД и свиной грипп, кража личных данных, сексуальное надругательство над детьми, банды и преступники, массовые убийства сумасшедшими боевиками-одиночками, стрельба в школах, иммигранты в качестве источника преступности и болезней и т. д. Дело не в том, являются ли эти угрозы реальными или нет – в конце концов, почти три тысячи человек погибли 11 сентября, совершаются преступления, во многих районах существует проблема банд, и пандемии, конечно, возможны, – но следствие этого – распространенное повсеместно и очень легко формируемое беспокойство по поводу мировых взглядов и политической активности. Падение Берлинской стены не создавало этих рассеянных угроз, а скорее создало вакуум в сознании, который был занят ансамблем страхов с деполитизирующим действием.