Срыв

В конце концов добрался до «Венка», «скромной дани, – как было указано в аннотации, – уважения и благодарности учителю и недостижимому примеру, Александру Сергеевичу Пушкину со Средневолжской земли».

«Н-да», – безрадостно, предчувствуя качество опусов, вздохнул Гаврилов и с трудом погрузился в чтение, твердо решив осилить все сто шестьдесят четыре стихотворения пятидесяти восьми авторов…

Он читал, и родители до поздней ночи слышали из его комнатки сдавленные, болезненные восклицания: «Боже мой, да как же не стыдно?! Как вам не стыдно-то?! Пушкин в гробу извертелся! О боже мой!..»

Не стоит детализировать, с каким тяжелым сердцем Станислав Олегович покидал свою родину. Насколько он был раздосадован, обижен, оскорблен даже. Ведь это как-никак была его колыбель, здесь навсегда оставалась часть его жизни, души, он по-своему любил и город, и людей, его населяющих. Но любил не слепо, любовь не могла победить рассудок, да он бы и не допустил… Впрочем, мрачные чувства, догадался Гаврилов, не смотря ни на что, благотворны – это бесспорная и существенная подзарядка для его борьбы.

Вернувшись в Москву, он первым делом, по горячим следам, написал объемную (на четырнадцать журнальных полос, с подробными комментариями) статью о впечатлениях от своей поездки, о состоянии российской провинции, о деградации тамошней интеллигенции… Вскоре после опубликования на адрес редакции и самого Гаврилова стали поступать возмущенные письма, а то и попросту угрозы и оскорбления, где самыми мягкими выражениями были, к примеру, такие: «откровенный предатель», «бессовестный клеветник», «зажравшийся на московских хлебах доцент-недоучка», «подонок». А от родителей пришла отчаянная телеграмма: «Сынок, что ты наделал! С нами все здороваться перестали».

До слез мучительно было читать эти послания, но Гаврилов не мог поступить иначе – не сказать всей правды. Ведь ради правды он и находился на этой земле.

И в августе 1999 года Станислав Олегович приступил к созданию основного труда своей жизни, в коем решился собрать воедино все наработки, все факты, размышления, идеи по определенной проблеме, по той самой, что беспокоила, не позволяя ни на минуту расслабиться, все три десятилетия его сознательного существования.

Понимая, что работа будет прерываться поденщиной (лекции, статьи, рецензии, семейно-бытовые вопросы, дискуссии в интернете, к коим Гаврилов в последнее время пристрастился), он запланировал окончание книги к 2005 году и даже набросал на титульном листе посвящение: «К столетию Первой русской революции, когда “простой народ” впервые всерьез посягнул на устои Государства Российского».

Да, труд предстоял Станиславу Олеговичу грандиознейший. Уже в предварительном плане он наметил более двадцати глав, каждая из которых должна раскрыть то или иное зверство низового слоя. Особое внимание автор решил обратить на состояние православия, которое именно простой народ из века в век профанировал и дискредитировал, и потому практически каждый священник на Руси – потенциальный мученик (достаточно вспомнить первые страницы «Жития протопопа Аввакума», где сам Аввакум, еще до раскола, описывает измывательства над ним своих прихожан, – а это, если знать историю, не единичный случай, а закономерность). И когда ему, этому простому народу, дали волю – в России, например, после переворота в октябре семнадцатого, – так он и вовсе распоясался и, «опережая темпы», вывел под корень такой институт, как церковь… Сам Станислав Олегович, несмотря на всё желание и многократные попытки, не мог укрепиться в вере (в отличие, скажем, от своего друга и соратника, известного ученого Андрея Зверева, христианина до мозга костей, прямо-таки апостольского темперамента), и за свое внутридушевное неверие Гаврилов тоже решил предъявить гамбургский счет изначально и безвозвратно озверелому низовому слою.

Наметив план труда, он задумался о названии. В голове его, точно в памяти новейшего компьютера, сохранились – и одно за другим, без промедлений, высвечивались – сотни заголовков его статей, эссе и рецензий, даже двадцатистрочных заметочек, но ни одно, естественно, не подходило; это были именно названия для мелких форм, а будущая книга должна стать настолько многогранным и всеобъемлющим трудом, на какой русская философия со времен Николая Бердяева не отваживалась, да и вряд ли, судя по всему, в скором времени отважится…

И немудрено, что подобрать название оказалось мучительно сложно. В конце концов Станислав Олегович просто записал в столбик десяток наиболее подходящих, из которых в будущем, может быть, он что-то выберет.

«Шариковы: 150 миллионов»;

«Швондеры»;

«Жадная гадина» (позаимствовал из статьи своего друга и соратника Зверева);

«Империя мелкой сволочи»…

И закончил столбик самыми звучными, выстраданными, давно приберегаемыми эпитетами: «Скоты» и «Скотьё».

Каждый раз, садясь за работу, он шептал фразу из когда-то где-то услышанной молитвы: «Господи, благодарю тебя, что я не такой, как все!»