С крыши фургона, уперев ноги в скользкое железо, выступали ораторы. Сквозь хрипы мегафона, в порывах ветра Белосельцев угадывал отдельные фразы. Ораторы грозили, дразнили, насмехались. Увеличивали и питали негодование толпы.
– Этот урод, государственный преступник… Не имеет права называться президентом… Народ голодный, холодный… Наши братья без воды, без хлеба… Эти фашисты хотят травить нас собаками… Доколе терпеть…
Это говорила женщина, истошно, заливисто, заходясь в длинных бессловесных стенаниях. Крыша фургона блестела, как лед. Женщину поддерживали под руки. В косом дожде, на льдистом, освещенном прожекторами фургоне она казалась охваченной голубоватым прозрачным пламенем.
Белосельцев чувствовал озноб, знал, что болен. Пронзительные женские крики увеличивали его страдание. Вслед за женщиной он думал – доколе терпеть? Доколе эти мордовороты с палками будут измываться над народом, а народ, обобранный, обманутый, будет терпеть над собой эту мразь? Почему не двинет всей массой, не надавит литой толпой, не сомнет эти мерзкие щиты и каски? Он оглядывал соседние лица, убеждаясь, что на этих лицах гуляют желваки, набухают жилы, наливаются ненавистью глаза.
С фургона выступал другой оратор. Белосельцев издалека узнал полковника Алксниса, которого любил за бесстрашные обличительные речи в защиту армии, от которых ежился и вздрагивал гладкий, как масляный колобок, предатель с фиолетовой метой.
– Наши товарищи стоят в этот момент на баррикадах!.. – доносились разорванные ветром фразы. – В них будут стрелять, как стреляли на этом же месте в наших дедов!.. Если мы мужчины, то должны прийти к ним на помощь!.. Если не сделаем это, палачи придут в наши дома, убьют наших жен и детей, закуют нас в цепи!.. Да здравствует Конституция!.. Да здравствует великий Советский Союз!..
Толпа ревела в ответ. Взлетали кулаки. Прожектора, как бритвы, скользили над головами. Толпа кипела, будто взбухала пузырями, ее поливало дождем и ртутью, и в ней, как в черном бурлящем гудроне, лопались нарывы. Белосельцев ждал, когда будет достигнут предел кипения и варево взбухнет и поплывет через край. Люди напрягут мускулы, набычатся и двинутся на солдат. И он вместе с ними врежется в жестяной ворох щитов, расшвыряет их, прорвется с криком на площадь перед Домом Советов, где его примут в объятия товарищи.
Милицейские громкоговорители, перекрывая ораторов, громко и методично взывали:
– Граждане, просим разойтись с несанкционированного митинга!.. Не нарушайте общественный порядок!.. Граждане, по просьбе правительства и ГУВД Москвы, в развитие указа Президента России, митинги и собрания, направленные на срыв конституционной реформы, объявляются незаконными!..
Металлическое, бездушное, монотонно повторяемое увещевание еще больше раздражало толпу. В ответ раздавались свисты, толпа начинала скандировать: «Банду Ельцина под суд!» Похожий на ртутный дождь, фиолетовые мигалки милицейских машин жар и озноб вызывали у Белосельцева острое страдание, которое побуждало его двигаться, бежать, выкрикивать беспощадные, злые слова.
На крышу фургона взобрался человек и взял микрофон. Белосельцев узнал в нем Клокотова. Потянулся к нему, желая лучше слышать.
– Братья! – редактор патетически вытянул руку вперед. И, словно откликаясь на его крик, вспыхнули фары темных автобусов, двери раскрылись, и из них повалили, посыпались омоновцы. Множество одинаковых, в черных кожаных куртках, в белых шишаках, похожие на муравьев, перетаскивающих свои белые яйца.
Они выстроились на бегу клином. Этот клин молча, с силой ударил в толпу. Упругая волна удара покатилась по толпе, надавила на Белосельцева. Он попятился по скользкому склону.
Белая кромка шлемов волновалась, сталкивалась, теснила толпу. Взлетали палки, кто-то орал, кто-то истошно, непрерывно визжал. Клокотов на фургоне успел прокричать в мегафон:
– Народ, держись!.. – И его за ноги стали стаскивать, сволакивать в толпу.
Клин ОМОНа был похож на резец, вторгавшийся в плотную материю. Там, где они сходились, искрило, скрипело, хлюпало и мерцало. Среди вспышек мелькали искаженные лица, выпученные глаза и открытые в крике рты.
Со своего возвышения, окруженный плотными, дрожащими от ненависти и нетерпения телами, Белосельцев увидел, как детина в белом шлеме, оскалив рот, вгоняет палку в запрокинутое женское лицо – в брови, в переносицу, в губы. Женщина, получив удар, осела. Детина размахнулся для следующего удара, как косарь, отведя назад плечо, и снова вогнал дубину в чью-то согбенную спину, и спина пропала, куда-то провалилась.
Он видел, как взлетают руки, защищаясь от палок, как люди хватают друг друга под локти. Выстраиваются в цепь, стараясь удержать таранный удар ОМОНа. Но клин, как колун, разрубал цепь.
Крутились палки, прожектора высвечивали скулы, кулаки, лысины, летящие шапки. Костяной хрустящий звук несся над толпой, и казалось, над побоищем, подбадривая, поощряя ОМОН, летит перепончатое трескучее существо, хлещет черно-лиловым кольчатым хвостом.