Среди мифов и рифов

Боже мой! Чьи эти светлые, тихие стихи:

Если б кончить с жизнью тяжкой
У родного самовара,
За фарфоровою чашкой,
Тихой смертью от угара…

Ничего мне больше не надо. И даже фарфоровой чашки. Только бы к родному самовару и хорошую порцию угара.

Вечер. Ветер. Холодно. И два буксирчика растаскивают баржи. В плавучем мосту зияет уже огромная дыра. По берегу бегают два наших дисциплинированных, соблюдающих обычаи порта матросика. Проморгали провокацию, не углядели.

Ноги меня почти не держат. Ползу в рубку, включаю наружную трансляцию. Её на буксирчиках услышат. Хриплю во весь Сорри-док:

— Эй, фулиши! На мини-шипах! Совсем с ума сошли!

На буксирчиках ноль внимания. Дыра между нами и берегом растёт.

Матросики оделись легко — только туда-обратно добежать. Пригорюнились, сели за штабелем досок, спрятались от ветра, а ветер крепчает, между прочим, хотя мы и в центре Лондона.

Вызываю на мостик помполита: Коля, так и так. В экипаже пробита брешь, империализм перешёл в открытое наступление. Твоё время действовать, принимать решение — ты комиссар. Вдруг на всю ночь мосты развели? Свой вельбот спускать, что ли?

— А кто из наших отрезан?

— Золотые кадры: комсорг и профгрупорг.

— Жуткое дело, — говорит Коля.

И тут я понимаю, в чём суть. Подводной лодке надо пройти в следующий за нами бассейн. Ей расчищают дорогу.

Высоченная рубка, низко и хищно горят отличительные огни, торчит пушечка, замерли матросы в оранжевых спасательных жилетах. Свистки, команды слышны странные, чужие команды, чужие свистки. Чёрным силуэтом скользит лодка на фоне огней доков, окон домов, среди жёлтых отражений огней в чёрной воде. Распихивает горбатым форштевнем наши доски. Слышно, как они стукаются об неё.

Ну-с, тут, как положено, появляется справочник военных флотов мира и начинается гадание на кофейной гуще: какого типа лодка и какой у неё силуэт? Авторитеты яростно сталкиваются. Наконец сходимся на том, что силуэт у подлодки старый, Леонардо ещё её выдумал.

Субмарина проходит рядом. Офицеры в белых чехлах на фуражках британскими надменными глазами смотрят вперёд с рубки. Британский флаг трепещет на флагштоке. Из люка центрального поста доносится шум дизеля. С моря возвращаются ребята, с дальнего похода. Неизвестно почему, но это мы чувствуем морским чутьём. Домой пришли ребята. К родной стенке Альбион-дока.

Через несколько минут — ещё одна.

На берегу, в том месте, где они швартуются, начинается оживление. Вспыхивают фары машин, видны густые толпы людей — встречают. Беру бинокль. Много детишек в чулочках до колен машут подводникам. Чёрт возьми, и лебеди тут. Тоже встречают, не спят.

Даже и представить себе не можешь, чтобы наша лодка вернулась из похода прямо к набережной Лейтенанта Шмидта, чтобы её встречали родственники и лебеди.

Мини-шипы заталкивают баржи обратно в дыру. Комсорг и профгрупорг воссоединяются с экипажем.

Вздремнуть бы.

Завтра мы с чифом поедем за фуражками.

Известно, что моряк без фуражки — казак без лошади. Но лошадь современный казак может достать и на родине, а настоящую морскую фуражку, то есть фуражку высших аэродинамических качеств, не сдуваемую первым встречным ветерком, с «макинтошем» — непромокаемым чехлом, с шерстяным белым чехлом, с козырьком, который защитит глаза и на экваторе (в былые-то времена тёмных очков не было), — такую фуражку можно купить только в Лондоне.

— И не в самом Лондоне, — сказал чиф. — А в Тилбури. Я там уже покупал, заказывал, вернее. Шьют замечательно. Остаётся положить на ночь в умывальник, чтобы немного размякла, — и люкс.

И завтра мы поедем в Тилбури. С мыслями о чудесной фуражке я валюсь на диванчик.

Но сон тревожный. Около ноля вскакиваю. Ветер подвывает в такелаже за лобовым иллюминатором каюты.

Долго смотрю в иллюминатор. Гаки раскачиваются под стрелами, бьются оттяжки. Ветер. И будь я проклят: не меньше восьми баллов уже. Надо посмотреть швартовы. Всё-таки не у стенки мы стоим, а на бочках посередине дока.

Не хочется вылезать.

За пакгаузом светятся ещё кое-где окна жилых домов на Ловерроуд. Светятся тем светом, которым просвечивают руки, когда прикуриваешь в темноте рубки. Домашним уютом светятся. Сейчас бы зайти на огонёк. Скоро Рождество. Скоро англосаксы начнут пудинги варганить и индеек покупать…

Таких безобразных рождественских открыток, как в Англии, я ещё нигде не видел. И кошечки с бантиками, и заиньки под ёлкой, и пугливая лань среди снежного поля у пучка сена в кормушке — забота о животных. И всё это щедро залито золотой и серебряной красками, всё напечатано выпукло, добротно. Игрушки под стать открыткам. Рисунки на конфетных коробках под стать и тому и другому.

Но самое уродливое, отвратительное даже — гипсовые дети в натуральную величину, стоящие обычно возле магазинчиков. Девочка на одной ноге с костылём. Слепой мальчик с протянутой рукой. Гипс раскрашен, краска облупилась от дождей и туманов давным-давно. Мёртвые лица муляжей — страшнее покойников. В головах — щели.