Среди мифов и рифов

Возвращается из госпиталя чиф. Паренька оставили там. Позвоночник цел. Насчёт сотрясения мозга ещё неясно. Лежать несколько недель.

Боцман с ходу жалуется чифу, что я не разрешаю вахтенному у трапа работать. Вечный конфликт чифа с вахтенным помощником. Если матрос у трапа начнёт работать, он принципиально за трапом смотреть не будет. Даже если по трапу вынесут капитанский сейф, матрос скажет, что он не видел: ему приказали работать, а глаз у него не десять — два, и смотреть ими в разные стороны только в цирке умеют…

Мы крупно цапаемся с чифом. От этого настроение ухудшается ещё больше.

Вижу, что вся толпа докеров с носа повалила в надстройку. Бочки-противовесы повисли в воздухе. Лебёдки стали. Приятная тишина.

Появляется капитан. Капитан интересуется, почему вахтенный матрос красит, знаю ли я правила несения вахтенной службы в иностранных портах.

Я слишком давно связан с флотом, чтобы валить вину на другого. Выйдет хуже, хотя так и подмывает пожаловаться на чифа.

Капитан сразу опять убывает.

Спускаюсь в надстройку. Столовая команды полным-полна докерами. Сигаретный дым, гул. Играют в шашки, в «шишбеш», листают газеты.

Грегори Пёк подносит железную кружку чая.

У них уже ленч, что мы переводим — второй британский чай. Хорошо хоть забастовки нет. Я отмахиваюсь от чая. Грегори обижается. Беру кружку с мутным пойлом. Слабый чай с молоком и минимумом сахара, если он там вообще есть. Отрава. Они хлебают его на полный ход. Сидят в шляпах и кепках. Грегори полощет кружки в своём ведре. Рядом сундучок стоит — деревянный ящик с ремённой ручкой. Там полотенце, ножи, кишка какая-то.

Ладно, пейте своё пойло. Хоть подышу тихо на палубе.

Мир в Сорри-доке.

Солнце проглядывает, потеплело. Медлительно дрейфуют под ветерком сотни барж, трутся бортами, закрыты синими, зелёными, жёлтыми брезентами. Между баржами плавают доски. А мы их от дождя прятали при погрузке.

Выходит из соседнего бассейна огромная «Финниа», порт приписки — Гельсингфорс. Впереди неё плывут два ослепительных лебедя. Он и она. «Финниа» отрабатывает полным задним и обрушивает в воду левый якорь, чтобы развернуться в тесноте на выход. Якорь шлёпается метрах в десяти от лебедей. Они не пугаются — ко всему привыкли, плывут между досок к нам.

Оранжевые, весёлые клювы, чёрные породистые брови. С высоты борта хорошо видны в зелени воды синие перепончатые лапки, оттянутые назад. Задирают головы, воркуют недовольно, поглядывают на меня.

— Цып-цып, — говорю лондонским лебедям.

Боцман оказывается рядом, съедобное что-то в руках.

— У них ведь тоже ленч, — объясняет он.

Мы заключаем негласное перемирие. Хорошо вокруг, мирно.

И запах спиртного — стивидор пришёл.

— А, секонд! — улыбается он. Воняет от него водкой ещё больше, чем утром. Объясняет, что они не начнут разгрузку после ленча, если мы не передвинем в другое место бимсы, сложенные на правом борту.

Бимсы весят килограммов по пятьсот. Чтобы их переместить, нужны лебёдки, но лебёдки англичане переоборудовали под идиотское устройство с водяной бочкой-противовесом. Теперь бимсы им мешают, а двигать их нечем. Вернее, есть старый, как миф, приём — по каткам ломами. Минут пять собираюсь с духом, чтобы приказать боцману провести этот приём в жизнь. Наконец решаюсь. Он верещит так, как будто ему бимс на ногу упал.

Перемирие закончилось.

До обеда мы с чифом и дедом осматриваем заклёпки в том месте, где приложились на входе в док.

Устанавливаем, что на пяти шпангоутах один ряд заклёпок имеет потёртые головки на сорок сантиметров ниже ватерлинии.

После простукивания, при котором я ничего не слышу, хотя делаю умный вид, приходим к выводу, что водотечности быть не может. На всякий случай указываем, что по окончании выгрузки ряд потёртых заклёпок будет проверен под давлением из пожарной магистрали.

Черновик акта пишу я в каюте. Стивидор сидит рядом и несёт, как он в войну сражался в отрядах коммандос и высаживался в Норвегии, чтобы захватить тяжёлую воду. Каким-то чудом я понимаю рассказ и даже чувствую, что стивидор не врёт.

Хочу толково объяснить ему это. Первый раз открываю англо-русский разговорник. Нахожу только: «Официант, стол на троих, пожалуйста!» — и всё в этом духе.

Забрасываю разговорник под стол. И наконец понимаю, что его бормотание имеет одну цель: выбить бутылку водки. У меня её нет. И не будет. Он удивляется: как я буду без неё жить? И уходит. Через пятнадцать минут является с пивом: презент. Выпиваем пиво. Не такой уж он плохой мужик. Надо будет покормить его обедом.

Но с обеденным перерывом опять выходит неувязка. Английский обед на час позже. Наши ребята помоются, переоденутся — и отдай им час перерыва, отдай и не греши. А докерам то одно, то другое надо пособить, наладить.

Только мы по ложке супа съели, вызывают ко второму трюму. Опять «страйк». Перегорела лебёдка. Старые у нас лебёдки, старые, как сам теплоход.

Электромеханик — мой корешок, подружились ещё на ремонте.

Прибежал к лебёдке — изо рта котлета торчит недожеванная.

— Что случилось?

— Файя! — орёт английский лебёдчик и радостно улыбается.