Среди гор

— Ой, неправду говоришь, Карымшак! — воскликнул Соке. — Из-за мелких ссор и обид бороды старикам не подпаливают и людей не убивают. Ты не хитри, а говори прямо!

— Сиди спокойно, Соке! — осадил его Карымшак. — Если говорить правду, надо признать, что поднял дубинку бедняк и подпалил бороду тоже бедняк. Чем, скажи, Абды богаче Оскенбая? Или Иманбая ударил сам Касеин? Нет! Иманбай приехал к Касеину, когда тот был разгневан. Хоть у бедняка шуба рваная, но язык злой. Кто просил его проклинать дочь Касеина, говорить, чтобы ее похитил черт? По своей доброй воле Иманбай сел на Айсаралу, поехал в эшимовский аил и стал поносить мирно спавшего Касеина. И не успели стукнуть его дубинкой, как он притворился мертвым и пролежал три дня. Да разве из-за этого весь аил должен пройти через допросы? Разве между двумя аилами не могут возникнуть споры? Ведь иногда лягают и кусают друг друга кобылицы одного косяка! Как говорят, у самой домовитой хозяйки чашки ссорятся. Между аилами Батыра и Эшима нет вражды. Только некоторые смутьяны стараются, чтобы она вспыхнула из-за пустяков.

— Ладно, поверим вам, что между аилами нет вражды, — сказал Омур. — Но кто же эти смутьяны? Нельзя ли назвать их имена, Карымшак?

— И ты недалеко от них ушел, — ответил Карымшак.

— Вот это да! Оказывается, те, кто выпил айран, спаслись, а тех, которые только лизали ведро, поймали?

— Карымшак, что ветер, не поймаешь его ни за полы, ни за рукав, — сказал кто-то в толпе.

— Язык без костей, вот он и болтает! — добавил другой.

— Так выходит, что только Карымшак с Касеином и нарушают покой аила? — возразил третий.

Со всех сторон раздавались голоса:

— А по-вашему, распри затеяли бедняки?

— Выходит, аткаминеры — серые божьи овечки, которые не едят даже травы?

— Товарищи, соблюдайте порядок! — успокаивал Сапарбай. — Кто хочет говорить, пусть берет слово.

— Дай мне слово, Сапарджан! — Соке поднялся, сдвинув на затылок мерлушковую шапку.

— Говорите, Соке.

— Эй, Касеин, ты согласен с тем, что сказал сейчас Карымшак? — спросил Соке.

— Соке, вы просили слово, а получается у вас допрос, — засмеялся Касеин.

— А допрос разве не слово? — не растерялся Соке и продолжал наступать на Касеина. — Породниться с богатыми людьми решил ты, племянница бежала твоя, на бедняков аила набрасываешься ты, на скот чужой, который появляется возле твоего аила, точишь нож тоже ты! Вчера ты угрожал уничтожить нас, а сегодня сидишь здесь как ни в чем не бывало и улыбаешься. Или думаешь, что после отъезда уполномоченного будешь продолжать свои темные дела?

Касеин встал и заговорил с напускным смирением:

— Правда, дорогие мои родичи, у нас были неприятности и раздоры. Но на этом собрании в присутствии уважаемого представителя округа я хочу сказать: между родами Батыра и Эшима нет серьезных споров. У нас были просто мелкие обиды… Недавно приезжал сам уездный начальник милиции с двумя милиционерами, на боку у него висел пистолет. Найдись у нас люди, сеющие вражду между аилами, разве он пощадил бы их? Нет у нас никакой вражды. Это пустая выдумка. Но я не могу умолчать о том, что поведение некоторых наших комсомольцев не нравится народу. Правду надо говорить в глаза. Вот Курман сидит здесь. Он всегда поносит баев, а сам ездит на лошади Бердибая… Ладно, пусть ругает богачей. Чрезмерно скупые баи у нас есть. Таких не только ругать хочется, но даже избить плеткой. Но зачем поносить бога? Я не против учебы детей, но как могут учиться дряхлые старики и старухи? А Курман, подобно аткаминерам прошлого, взял с собой двух джигитов и объезжал всех жителей аила, заставляя стариков идти учиться. Когда он стал требовать у байбиче Аимджан, чтобы она трижды плюнула в небо и прокляла бога, у нее начался приступ падучей болезни…

— Вы сами ходите в кандидатах и верите в бога! — выкрикнул Курман.

— Я не говорил, Курман, что верю в бога… разговор сейчас о другом, — ответил Касеин заплетающимся языком, молясь про себя: «Прости мне, всевидящий аллах».

— Никаких других разговоров нет! — горячился Курман. — Если и вы поддерживаете мулл, то наденьте чалму! А если вы настоящий, честный кандидат в члены партии, бросьте подгонять серых волов аллаха! Ленин-ата сказал, что религия — опиум, одурманивающий трудящихся.

— На что это похоже? — вскочил с места Мендирман. — При чем здесь бог и какие-то серые волы? Галдите, как лягушки безголовые и слепни безглазые, а толку в ваших словах никакого. Шоорук и Бердибай мирно сидят в своих юртах, а здесь наговаривают на них, будто они затеяли распри между аилами. Молодые волки ненавидят старых. Так и мы. Зачем обижать старых людей, которым остался шаг до могилы. Не такие ли молодцы, как Курман и Джакып, волокут между двумя аилами куст колючки, поднимая густую пыль скандалов и драк?

— Ты поосторожнее! — предупредил Курман. — Не в своей юрте сидишь и снимаешь пену с бузы, а находишься на собрании!

Мендирман, который всегда трещал, как сорока, тряся несколькими рыжими волосками на подбородке, не растерялся и сейчас: