Среди гор

Род Шарше состоял из двух семей. Брат его Мендирман жил тем, что торговал бузой, которую сам варил. Это был кругленький голубоглазый человек с реденькой рыжей бороденкой. Говорил он обычно напыщенно и важно. Сам Шарше весь век батрачил и лишь с приходом советской власти зажил самостоятельно. Но вместо того чтобы засучив рукава взяться за труд, он говорил: «Эй, бай, теперь наше время, скот свой паси сам, а мы будем наслаждаться жизнью». Дома у него не было даже похлебки, голодные дети плакали. А сам Шарше целыми днями спорил с Киизбаем, Бердибаем, ругался с Касеином и Карымшаком, уверенный, что отстаивает интересы бедняков. Его шляпа из войлока давно продырявилась, а шуба, которую он не снимал ни летом, ни зимой, вся ссохлась и так громко шуршала при каждом шаге хозяина, что пугала лошадей. Завидя его, баи начинали ворчать: «Опять идет этот Шарше в засохшей шубе». А он смело распахивал дверь, уверенно входил в байскую юрту и садился на почетном месте.

Секретарь партячейки Орузбай тоже происходил из приставшего к аилу рода, но его род был не такой маленький, как у Шарше. В роде Орузбая насчитывалось больше двенадцати семей.

Примыкал род Орузбая к батыровскому, жил в одних с ним местах и всегда был с ним заодно. Шоорук с Бердибаем радовались, что секретарем партячейки избрали Орузбая. Шоорук сказал: «Если Орузбай будет секретарем, разве он выколет мне глаз? Я же свой человек. Я тот бык, который забодал Орузбая, когда он был еще теленком. Если он попробует идти против нас, его накажет дух Батыра!» Орузбай действительно один из тех бедняков, которых бодали, как говорил Шоорук, и запугивали с детства. Он не только не умеет читать, но даже расписывается с трудом, да и то арабскими буквами. Ему кажется, что свою фамилию «Конушбай-уулу» он пишет правильно, а на самом деле буквы, которые он вкривь и вкось выводит с большим трудом, напоминают дубинки с железными набалдашниками. Но Орузбай — сметливый человек. Не имея возможности ходить к мулле, он самостоятельно выучился расписываться. Когда Орузбай был еще мальчиком, в аил приехал заклинатель Ботугур. Орузбай тайком отдал ему единственного козленка отца, за что Ботугур научил мальчика кое-каким заклинаниям. С тех пор при зубной боли или укусе змеи все приглашали Орузбая. Но заклинания не были его главным занятием, — почти все время он проводил в горах, охотясь и ставя капканы. Когда ему удавалось убить косулю или поймать лису, счастливый Орузбай хвастался перед своей молодой женой:

— С тех пор как я стал секретарем ячейки, мне везет!

Если же охота оказывалась неудачной, Орузбай садился возле своей старой жены и молчал. Двух жен он имел не по своей воле. Ему шел седьмой год, когда умер старший брат, от которого осталась молодая жена. Его родные когда-то платили за нее калым. И, чтоб не нести убытков, они решили выдать ее за младшего сына.

Так Орузбай «женился» на вдове, которая была старше его на пятнадцать лет. Нельзя сказать, чтобы она радовалась этому, но пришлось покориться обычаю. Мальчик убегал и прятался, чтоб не идти к ней, но тетушки ловили его и приводили к «жене». Орузбай вырывался, кричал:

— О-ой, не надо! Не хочу жениться, не хочу!

Он дрыгал ногами, кусался, но тетушки были сильнее. А бедной «жене», которая каждый день обливалась слезами, женщины говорили:

— Не плачь! Возьми мальчика, обними! Сейчас он мал. Но ты его не обижай, придет время, отхлещет тебя плеткой.

С тех пор прошло больше тридцати лет. Теперь первой жене Орузбая перевалило за пятьдесят, и она кажется его матерью. Понятно, почему Орузбай женился вторично.

Уполномоченного в серой папахе звали Исак Термечиков. Это был коренастый джигит лет двадцати семи со смуглым худощавым лицом. С осени 1917 года он батрачил у краснореченского кулака Чернова, который в эти годы стал особенно свиреп и заставлял батраков работать день и ночь. Беда была тому, кто осмеливался ослушаться богатея. Озверевший кулак нередко так избивал своих батраков, что они умирали. Если во двор Чернова заходили нищие, сыновья его забрасывали несчастных камнями. Кто бы ни подошел к дому Черновых за подаянием, — старик ли, едва передвигающий ноги, или больная женщина с малым ребенком, — кулак безжалостно расправлялся с ним. Он выходил на крылечко своего дома с налившимися кровью глазами и побагровевшим, как переспелый помидор, носом и приказывал сыну:

— Петь-ка-а! Спусти собак! Пусть разорвут эту грязную рожу! А то от них покоя нет.

С цепи спускали огромных откормленных псов.

Ожесточение Чернова жители села объясняли пьянством.

— А, ай, — сокрушались старухи, — смотрите, Чернов-то людоедом стал. А был смирным человеком, знал только свое хозяйство. Самогон сделал его шакалом. Ай, ай.

Но причина была в другом: раньше Черновы владели всеми землями в округе, держали десятки батраков и богатели за счет чужого труда. Тогда они были, конечно, мирными. Но над всей землей прозвучали великие слова справедливости: «Вся власть — Советам, всю землю — крестьянам!» Черновы озверели.