Среди гор

Саадат и Касеин были не одни. Еще задолго до них, несколько лет тому назад, в горах укрылись некоторые люди, не желавшие жить в оседлых кишлаках. Это были, например, Качкынбай и Кыдыралы. Теперь они вполне могли соединиться с ними. Тогда это будет уже большая группа беглецов, представляющая опасность для маленьких, разбросанных аилов: они будут угонять скот, грабить население и тем самым «мстить советской власти». Однако саадатовцы не думали ограничиваться только лишь этим. Они тайно встречались с верными им людьми и весьма недвусмысленно намекали им, что, мол, кто знает, как сложится жизнь, но все же не мешает иметь крепкого коня и оружие. Это может пригодиться.

Таким образом, вольно или невольно, но они прямо шли к групповому бандитизму. Это совершенно ясно было Сапарбаю, это понимали и многие другие. Надо было предпринимать какие-то меры, чтобы защитить от бандитов аил. Для этого надо было попросту выловить их, очистить глубины гор. С этой-то целью, чтобы посоветоваться и получить помощь, Сапарбай и приехал к начальнику политотдела. До этого он долго обдумывал, как ему поступить. Он решил добиться приема у начальника и обстоятельно, не торопясь, выложить ему свои думы и сомнения. Но когда Сапарбай вошел в кабинет Сергеева, то почему-то разволновался и уже не было в нем былой уверенности. Он почему-то невольно смягчил рассказ о беглецах, показав их как просто ошибавшихся людей. Может быть, и в этом он был прав по-своему: ему не хотелось выставлять свой аил, как стадо, испорченное одной паршивой овцой. «Беглецы — это единицы, и незачем их мешать с народом. Народ верен советской власти. Лучше уж ответственность возьму на себя», — решил Сапарбай.

Сергеев тепло попрощался с ним:

— Молодец. Держи с нами связь!

Сапарбай вышел из кабинета, осторожно прикрыв дверь. Но второй дверью он на радостях так хлопнул, что сам сконфузился. И все-таки Сапарбая не покидали сомнения: «А не наболтал ли я чего лишнего?»

Улица была пуста. Невдалеке показался коренастый русский мужик с густой рыжей бородой. Он вел двух красных волов, запряженных в рыдван, полный сена. Мерный скрип колес отвлек думы Сапарбая. Он с уважением глянул на мужика, потом увидел, как из калитки дома, покрытого камышом, выбежал русоволосый, как одуванчик, мальчишка с хворостинкой и принялся гонять по арыку уток. Сапарбай, тепло улыбнувшись ему, задумчиво пошел по улице. Из-за угла вдруг вышли навстречу парни и девки, лихо отплясывая и напевая под гармонь. Сапарбай залюбовался: «Молодцы, весело получается у них!» Потом Сапарбай нашел своих товарищей, пообедал в той же столовой, где некогда бывали Султан и косой Абды, и, окончив дела в учреждениях, выехал в аил.

XI

Стояла прохладная весенняя ночь. В глубине темного неба за хребтами блестели, перемигиваясь, яркие звезды. Как всегда, спокойно и величественно спал Ала-Тоо со своими глубокими заснеженными роспадями и неприступными высоченными вершинами. Вдоль склона, по подножию пробирались несколько всадников. Вот они выехали на открытую площадку. Впереди ехал кто-то в длинной серой шинели, в колпаке, плотно надвинутом на голову. Винтовку он держал свободно перед собой. Миновав открытую площадку, ведущий съехал вниз, в лощину, и стал поджидать товарищей. Тихо было в горах, только слышались цокот копыт и звяканье едущих позади.

— Не видать никого? — спросил передний всадник на вороном коне.

— Нет, все спокойно. Как чувствуете себя, не устали?

— Да нет, едем с богом…

Всадник, пристально вглядываясь в темноту, приник к седлу и обратился к другому:

— Ну-ка, присмотрись и ты, не видать там юрты на зимовье?

— А что там чернеет перед двором?

— Это деревья.

Всадник на вороной лошади промолчал.

— Он, видать, укочевал с зимовья, где мы теперь будем искать его? Ну, поехали дальше!

Саадат и товарищ его на вороном коне повернули вниз, к реке, поехали вдоль берега. Другие молча последовали за ними.

В последние дни по ночам Курман пробирался домой, оставив лошадь стреноженной в кустарниках, что напротив его дома. Не везет Курману: только было бросил пить водку, взялся за ум, начал приводить в порядок свое хозяйство, как Шарше ни за что ни про что запер его в подвале. Тут-то Курман и поддался чувству гнева и ярости. Не думая ни о чем, он сгоряча согласился бежать вместе с Саадатом. А потом, когда пришлось скрываться в горах, ночевать на голой земле в камнях и кустах, Курман постепенно как бы протрезвел, словно после долгой, запойной пьянки. Теперь в душу его начало закрадываться раскаяние: «Зачем мне надо было бежать, от какого преступления? Ну, подержали бы под арестом месяц-другой, а то и того меньше, разобрались бы и выпустили. А теперь вот я самый настоящий преступник, беглец!» Горько и обидно становилось от таких мыслей. Курман ругал себя за необдуманный поступок, возненавидел себя, а еще больше возненавидел Саадата. Однако теперь уж ему приходилось скрепя сердце смиряться со своей участью. Глухая, тяжелая злоба копилась в душе Курмана.

Саадату не нравилось, что Курман ездил ночевать домой.