Среди гор

Матай сказал это не без умысла. Ему хотелось как можно быстрей увести отсюда Шарше, который мог бы оскорбить людей, и без того измученных тяжелой болезнью ребенка. Шарше был страшно раздосадован тем, что обычай не позволял при красной болезни выносить из дома вещи, однако ему пришлось смириться скрепя сердце.

— Но только чтобы ружье не выносили за порог! — предупредил он. — Если увижу это ружье у кого-нибудь в руках, то пеняйте тогда на себя!..

В этот день в лютости и самодурстве Шарше превзошел самого себя.

— Айда! Члены батрачкома, все за мной! — орал он, проезжая по улице. — Если посадить в подвал все отродье Саадата, то куда тогда денется эта черно-пестрая змея? Кто не последует за мной, тот сам басмач!

Шарше, горяча лошадь, проскакал по батыровскому аилу взад и вперед и грозил каждому, кто встречался ему на пути:

— Если жизнь дорога, найдите Саадата! А не то не ждите от меня пощады! Я сам сообщу куда надо, что в этом аиле все, от детей до стариков, басмачи!

Но люди оставались безмолвными. При виде Шарше они кидались прятаться от него, как от бешеной собаки. Бросая свои игры, бежали от него, как перепуганные козлята, чумазые мальчишки и девчонки с короткими косичками. Только редкие мужчины и старики, занятые чем-либо, оставались на своих местах, продолжая равнодушно заниматься своим делом, будто их ничего не касалось. Но это было внешнее спокойствие, они сейчас приглядывались к тому, что происходит вокруг, и недовольно поговаривали:

— Э-э, этот голодранец опять свирепствует! Сбежал ночью Саадат, так ему это, конечно, на руку! Теперь он не успокоится, пока не затолкает в подвал еще человек десять!

Они были правы. Разозленный тем, что никто ничего не сообщил о Саадате, Шарше несколько раз выстрелил из ружья в воздух. Это было уже в шооруковском аиле. Напугав всех насмерть выстрелами, Шарше заорал:

— Когда с вами подобру, вы не признаетесь, так теперь будете держать ответ перед большим начальником! Посмотрю, как вы запоете тогда! А ну, идите передо мной, вы арестованы!

Шарше погнал к аилсовету Заманбека, Мурата и мать Саадата, решив, что это должно вынудить саадатовскую родню выдать беглеца.

— Слушай, старуха, найди сына! — пригрозил Шарше. — Иначе второй раз не видать тебе твоего дома!

— Делай со мной, что хочешь, сынок Шарше! — с покорной решимостью ответила мать. — Но только не спрашивай меня о сыне. Ты его посадил и сам должен знать, где он!

Разъяренный дерзостью старухи, Шарше направил на нее коня:

— Ах ты, мать собаки, где сын, отвечай? Отвечай, говорю, пока не пристрелил тебя на месте!

Заманбек бросился загородить мать, лошадь метнулась в сторону, Шарше чуть не вылетел из седла, накренившись набок, но тут же выправился и с налету ударил прикладом ружья по затылку Заманбека. Заманбек вскрикнул и осел. Мать с воплем кинулась к сыну.

— Ах ты, безродная собака! — заголосила она, проклиная Шарше. — Не век тебе издеваться над людьми: придет время — ответишь за это! За что ты измываешься над моими детьми, которых я растила, оберегая от тени птицы, от ветра и злого глаза! Да пусть тебя постигнет кара моих седин! Пусть тебя покарает дух наших предков, чтоб тебе сдохнуть, как бездомной собаке! Да придет горе на твою голову, так же как и на мою!

Но слезы и проклятья матери не проняли Шарше, который считал себя великим, как гора, борцом в борьбе с классовым врагом. Напротив, он распоясался еще больше:

— Собака перед смертью хозяина кусает. Так и вы, зулумы. Проклинай меня сколько угодно, а я погоню сейчас вас в подвал и посажу, как классовых врагов. Давай пошли без разговоров! На жертвоприношении у реки вы, верховцы, все, как один, были! Айда, пошли!

В этот день почти всю родню Саадата Шарше пересажал в подвал.

Когда в подвале уже не осталось свободного места, Шарше немного успокоился. Важно нахмурив лоб, он призадумался о том: правильны ли были его сегодняшние действия? Думал и так и эдак и все же не решил, прав он или нет. Не знал он, и как быть теперь с арестованными, сидящими в подвале. Хотел было оставить их голодными, не разрешив передачи, да тоже не осмелился: а вдруг завтра приедет начальство из центра, проверит все и скажет: «Ты был неправ, товарищ Борукчиев! Ты перегнул палку. Ты не имел права сажать безвинных людей. Ты должен немедленно освободить их! Ты апартунус»! Что тогда будет — позор! А может, и нет, кто его знает. Эх, странные все-таки пошли законы! Раз дана власть и равноправие беднякам, так дай и полную волю расправляться с зулумами-баями и кулаками. Или нам, темным беднякам, не доверяют?

Что-то не по себе стало Шарше от таких раздумий. Хотел было сам исправить свою жестокость, освободив арестованных, но раздумал. «Нет! — решил он. — Нет закона, чтобы жалеть врагов. Пусть сидят, не подохнут!»

В этот же день, к вечеру, Исак и сопровождавшие его активисты вернулись с гор. Они привезли с собой раскулаченного Киизбая.