Среди гор

— И не думай уходить никуда, не пропадет артель без тебя, успеется! — недовольно сказала она. — Тут вон ребенок, сохрани бог, что с ним будет… Уж не накликал ли ты на дом проклятья тех, кого Шарше бросил в подвал? Все вы, активисты, заодно, и тебя небось проклинают… Смотри, сынок, проклятье не сразу постигает, а придет время, и несчастье заявится сразу. Чашка сорок дней не разбивается, да на сорок первый может разбиться.

Бермет плакала, молилась у изголовья внука. Грустная Зайна ходила, как тень, Сапарбай никуда не выходил из дому, пришибленно сидел в углу старый Саякбай. Мария несколько раз приходила справиться о здоровье мальчика, но Бермет не пускала ее дальше порога:

— Не заходи лучше, милая. У тебя тоже дитя есть. Уходи-ка лучше от греха подальше!

Соке и Омер остановились у окошка дома Сапарбая, где почти до рассвета все еще горела лампа.

Ребенок к рассвету чуточку успокоился. Бермет дремала, сидя возле него. Зайна, не раздеваясь, легла на краю постели, а Сапарбай сидел у стены и слипающимися от бессонных ночей глазами глядел на больного сына.

Когда под окном послышались шаги, он осторожно встал и быстро вышел из дому.

Соке знал, что Аким болен, и поэтому опасливо спросил:

— Ну как? Лучше сыну, Сапаш?

— Ничего… А это вы?

— Ты не серчай, что побеспокоили тебя в такую рань, — сказал Омер.

— Ничего, — сдержанно ответил Сапарбай.

— Так ты извини, Сапаш. Дело у нас важное к тебе. Отойдем-ка в сторонку! — предложил ему Соке. — Поговорить надо.

IX

— Саадат ночью убежал из подвала. Сказывают, что с ним ночью были вооруженные джигиты. Они всю ночь разъезжали по аилу, сговариваясь со своими людьми, а потом исчезли, как ветер, кажется, к рассвету они уже ушли в глубь гор! — докладывал утром Матай Шарше, который только что встал с постели.

Шарше грозно нахмурился:

— А почему он, сбежал?

— А что ж, он будет спрашивать, что ли, разрешения на побег? Сбежал, да и все тут, и неизвестно куда. Говорят, у него давно уже была припрятана винтовка. Передавал, чтобы те, кто обложили его твердым заданием, теперь не каялись, я, мол, с ними рассчитаюсь теперь по-своему. Наверное, хочет выследить, кого ему надо, и взять на мушку.

Шарше побледнел и запнулся, не зная, что вымолвить. В это время вошел Мендирман, уже с порога начинал жаловаться и истерически кричать:

— О-о, Матай, ты говоришь, они с винтовками, а? О боже, о боже, что творится! Так это же басмачество! Так и есть, в нашем аиле появились басмачи. А на кого, ты думаешь, они зубы точат! Опять же на нас, на двух сыновей несчастного Борукчу — на Шарше и Мендирмана. Не знаю, за что бай-манапы так взъелись на нас, почему мы им как чиряк на лбу? Если уж они будут мстить, то только нам… Говорил же я тебе, несчастная голова, не трожь никого, будь осторожен. Вот дождались! Если возьмут нас с тобой на мушку, как говорил Матай, то это еще ничего — один конец, не трепыхнешься. А если живьем захватят, так они нас с тобой прирежут, как овец, мучать будут! — Мендирман раскричался во весь голос, чтобы слышали все соседи. — Эй, негодный дурень! — ругал он Шарше. — Сколько я тебе говорил, чтобы ты бросил это батрачкомство. Не доведет оно до добра. И зачем только я согласился быть председателем, о горе мое! Я сегодня же сдам дела… Думаешь, нам кто поможет?.. Нет, кому мы нужны, два безродных Кушчу! А теперь басмачи из своего аила появились, житья нам от них не будет. Нет, не могу я оставаться теперь здесь… Уйду в Талас, к своим единоплеменникам… И ты, дурень, сегодня же освобождайся, будем собираться в Талас.

Мендирман направился к конторе, продолжая, подобно ругливой бабе, подравшейся с соседкой, выкрикивать во все горло, чтобы слышал весь аил:

— Эй, народ, эй, аил! Снимите с меня обязанности председателя… Не нужно мне, не желаю! Я ухожу к своим, в Талас перееду!

Со вчерашнего дня, как только посадили в подвал Шоорука, Саадата и Бердибая, люди рода Батыра пришли в уныние. Все высказывали недовольство: «Что там говорить, были они баями, угнетали они народ, никто этого не отрицает. А с кого они драли, не с чужих же, а со своих, со своего рода. А мы к этому привычные, ничто с нами не случилось бы!..» Даже самые отчаянные бедняки, которые до последнего времени садились в седла с криком: «Долой бай-манапов!», даже они со вчерашнего дня вдруг приутихли: такое гнетущее впечатление произвел на них арест Шоорука и Бердибая. К тому же они были крепко напуганы слухом, что, мол, теперь власти признали опасными не столько баев-кулаков, сколько кулаков-бедняков.

Кто-то припугнул этим и Оскенбая. Он пришел вчера домой встревоженный, со всклокоченной бородой.

— Эй, жена, негодная жена! — обратился Оскенбай к Камиле. — Будь ты неладна, хотя бы подсказала, что делать, как Бюбю Иманбаю! Для чего же я женился на тебе, если ты не можешь ничего подсказать мне в трудную минуту?

Камила сидела на дворе, провеивала небольшую кучку семенной пшеницы, расстелив кошму.

— Да что стряслось еще-то? — спросила она.