Среди гор

Какую притягательную силу имеет старое обжитое место, старые дедовские обычаи! Когда человек, сызмальства носивший сыромятные чокои, вдруг наденет на ноги новые, блестящие сапоги, то первое время они будут жать ногу, будут казаться неудобными и чужими. Когда кочевье покидает старое отцовское стойбище в ущелье, то человек несколько раз останавливается и оглядывается: здесь осталась часть его жизни, нечто дорогое и близкое сердцу. «Во-он там плоский камень, на котором играл мой сынишка, вон тот бугорок, где паслись ягнята, а вот здесь, в речке, жена брала воду». Даже кость, когда-то обглоданная собакой и теперь белеющая в траве, тоже кажется родной, своей. Тяжелое, тревожное настроение омрачает душу, когда расстаешься с привычным, обжитым стойбищем: «Как-то там, на новом месте, сложится жизнь? Сохрани бог от ненастья и бед. Сохрани бог в пути, чтобы вьюки и скот не растерять. Да будет благословенно новое стойбище!»

Так жили, так кочевали киргизы из года в год, из поколения в поколение. Такова была жизнь и людей этого аила. Всякое бывало: иногда год выдавался суровым, как взбешенный верблюд-самец в пору гона, приходила лютая зима, снегопад заносил отары и гурты скота, а в другой раз природа сменяла гнев на милость: рано приходила теплая весна, склоны гор покрывались дружными всходами трав. Бурные, вспененные реки кипели в ущельях, но еще сильней кипели казаны, полные молока. Масла и творога было вдоволь, и радостные ребятишки бегали с курутом в руках, а хозяин, стоя с довольной улыбкой у очага, наблюдал за ними из юрты. Но не долгим было такое счастье. Вдруг внезапно хлынет ливень с градом, туманы заволокут горы, смотришь, табун сорвался в пропасть. Или нагрянет бедствие еще пострашнее — повальные болезни, и уже нет тех ребятишек, что радостно бегали с курутом в руках. «О создатель, за что же ты наказал!» — голосит мать, по бороде отца скатываются горючие слезы. Поплачут люди и смирятся: такова уж воля аллаха. Но не только с этим приходилось смиряться. Задумал кто-то из сильных отобрать скот, потребовать дань — найдет к этому повод и угонит скот. Разве не приходилось людям аила с камчами и кушаками на шеях кланяться аксакалам в ноги, прося их о пощаде, вымаливая милость? Приходилось, много раз приходилось… Разве не вырывались тогда из уст обманутых и обиженных людей бессильные, горькие слова: «О коварный мир!» И уж ни в какие обещания они не верили, во всем подозревали обман и довольствовались тем, что хоть было пока в руках. «Зачем мне шелковый чапан, лишь бы своей шубы не потерять!» — говорили они, опасаясь, что могут в любой день лишиться и этой старой шубы. А когда пришла коллективизация и стали агитировать за артель, то и тут врожденная недоверчивость вызывала подозрение: как бы не привело это к худу. В эти напряженные дни не было среди мужчин и женщин, стариков и старух аила безучастных. Теперь, когда столкнулось в ожесточенной борьбе новое со старым, встретились лицом к лицу и люди. Такие, как Иманбай, которые по первому кличу бросались сломя голову в драку, сейчас не знали, к кому примкнуть, куда прибиться. Иманбай, например, рассуждал так: пойдешь в артель, значит, лишишься своей Айсаралы; останешься единоличником, а вдруг объявят кулаком. Рассказать властям о той ночи, когда проводилось жертвоприношение, он боялся, — постигнет кара за клятвоотступничество, быть ему тогда зарезанным, как черной овце. При одной этой мысли его бросало в дрожь. Притом в аиле не переставал ходить слушок, что артели осталось жить недолго, еще дней десять-пятнадцать, и ей придет конец, поэтому, мол, разумней всего повременить со вступлением в артель. Люди, поверившие в это, оказались в каком-то неопределенном выжидательном положении. Многие, будто путники, ненадолго остановившиеся на одном месте, забросили хозяйственные дела, поговаривая, что сейчас надо думать не о пахоте в артели, а о том, куда бы спрятать свою голову. «Сейчас такие времена, кто что урвет, то и его. Если в ложке у тебя пища, быстрей отправь ее в рот, а то не успеешь и спохватиться, как у тебя вырвут эту ложку. Каждый должен глядеть в оба, жизнь такая настала», — втихомолку говорили люди друг другу. В последнее время такие аксакалы, как Бердибай, Карымшак и другие, уже не собирались толпой на бугре и не высказывали в открытую свои суждения. Даже Касеин и Саадат перестали выходить на улицу. Если к ним приходили друзья и близкие, то они предупреждали их: