Среди гор

В этот день почти до вечера люди не переставали свозить в артельный двор плуги, бороны и сбруи. Мендирман, очень довольный, сам про себя петушился, как драчливый перепел, мысленно восклицая: «Пусть живут Советы! Теперь я хозяин всего аила!» Гордость распирала его. Он то и дело срывал с головы свой тебетей, сшитый из плохонькой овчинки, и махал им, оглашая двор криками, будто чабан в степи:

— О-ой, Бахир и Аким, давайте отправляйтесь за сеном для лошадей. Э-эй, Коджо и Турсун, приберите вон те бороны, а то еще утащит кто-нибудь!

И одежда на нем была тоже под стать его суматошному характеру. Кургузый армяк развевался по обе стороны, когда он, приземистый, кругленький, из конца в конец бегал по двору, пошевеливая ленивых:

— Ой, Асан, у тебя что, чирей вскочил под мышкой, что ли: что ты не можешь руки поднять? Ты не для бабушки моей делаешь, а для общества… Понимать надо!

Мендирман никогда не был толковым хозяином, и своими криками он скорей всего мешал работе. Но не кричать он не мог, потому что считал, что только устрашением можно воздействовать на подчиненных. Особенно уж он старался показать свою силу, когда выезжал на коне. «Надо с первых же дней внушить им страх, а то они потом запанибрата будут обращаться!» — решил он своим недалеким умом. И больше всех, конечно, Мендирман ненавидел эшимовцев. При воспоминании о том, как его избивал Касеин со своими джигитами, он стегал ни в чем не повинную лошадь, а на голову Касеина, который сейчас, может быть, ничего не подозревая, сидел дома, обрушивал самые страшные угрозы:

— У-у, шайтан, кулак! Запомни, никогда не забуду я, как ты стегал меня камчой. Пока я не добьюсь твоего изгнания в страну «Пойдешь — не вернешься», не успокоюсь я…

Но месть и обиду Мендирман питал не только к самому Касеину, но и ко всем его одноплеменникам, словом, любого эшимовца он люто ненавидел и при каждом удобном случае напоминал им:

— Эй, ты… не забывай, что большой род — это теперь не в счет. Или ты все надеешься на своего смутьяна Касеина? Так учти, что прошло то время, когда верх брал тот, у кого джигитов и дубинок больше. Все, что у вас во дворе есть из сбруи, плугов и борон, — все дочиста сносите на общий двор. Это говорит вам не прежний Мендирман, а председатель артели «Новая жизнь», в которой сто двадцать дворов!..

Но, говоря это, он в то же время опасливо косился по сторонам, боясь, как бы Касеин не подослал какого-нибудь джигита, вроде косого Абды, который одним ударом может выбить его из седла… И председатель спешил поскорей покинуть «чужой» край аила.

Когда Мендирман появлялся поблизости, Касеин не находил себе места. Бессильная злоба душила его, глаза его наливались кровью, он судорожно хватался за камчу.

— Где вы, куда вы попрятались? — сзывал Касеин своих родичей. — Как вы можете терпеть такое унижение?! Эй, Абды, где ты?

Но ни Абды и ни кто другой не откликались на зов Касеина. Джигиты уже не осмеливались нападать с дубинками, а женщины только и могли, что посылать проклятья в спину удаляющегося Мендирмана, глядя ему вслед ненавидящими глазами. И только собаки, с злобным лаем вырываясь из дворов, бросались на председателя.

Председатель, увертываясь от наседающих собак, кричал на весь аил:

— Э-эй, кулацкие твари! Пошел, пошел вон!

Но это еще больше бесит свирепых байских псов. С хриплым рычанием, целой сворой кидаются они на него и, того и гляди, стянут верхового с седла. Таково уж правило этих сторожевых собак: они не допускают появления в своих владениях не только незнакомого человека, но и незнакомой скотины. Они не признают, кто это перед ними: могущественный бай, прославленный батыр или председатель артели. Им все равно, только бы лаять и кусать.

Когда собаки касеиновского аила набрасывались на Мендирмана, он сокрушенно жаловался:

— Эх, жизнь! Странные все-таки законы у нашей власти… Раз назначил председателем, то дай уж в руки камчу… А то как же иначе вразумлять этих непокорных касеиновцев, которые так же злы, как их собаки!

Мендирман, томимый мстительным чувством, давно уже искал подходящего повода, чтобы придраться к касеиновцам, и вот сегодня такой случай подвернулся сам по себе. Случилось это в общем дворе, где собирали сельскохозяйственный инвентарь.

Кто его знает, был ли Абды по-настоящему пьян или только притворялся, но только вдруг, свисая то на один, то на другой бок лошади, он на всем скаку ворвался во двор.

— Эй, безродный отщепенец Кушчу, где ты? — орал он во все горло. — А ну, покажись мне на глаза, безродный выскочка! Какое ты имеешь право хозяйничать над имуществом народа? А ну, люди, разбирайте плуги и бороны, тащите по домам! Попробуй им запретить, если жизнь тебе дорога!

Народ, стоявший во дворе, всполошился, и только глуховатый плотник Сеит, ничего не замечая, продолжал в углу обтесывать ярмо. Лошадь Абды чуть не затоптала его. Старик спокойно поднял голову.

— Ты что, сдурела? Давишь живых людей! Пошла подальше!

Пока Оскенбай и Чакибаш собрались что-либо сказать, за старика уже вступился Соке: