Сразу после войны

Жилин кинул на него подозрительный взгляд, начал шевелить руками проворней. Вынул кусок сала, густо обсыпанный крупной серой солью и облепленный кусочками газеты. Сало было желтоватым, волокнистым, без розоватой полоски внутри и очень тонким — всего в палец толщиной. Но у меня все рано потекли слюни.

Положив сало на стол, Жилин спросил:

— А хлеб у вас, мужики, имеется?

— Имеется, — ответил Волков.

— Где он?

Волков достал из тумбочки четверть буханки, — все, что осталось.

— Маловато. — Жилин снова нагнулся к мешку.

Кроме зачерствелого, видимо, домашней выпечки каравая, он после некоторого колебания вынул пол-литровую банку, накрытую вощеной бумагой, крепко обвязанную шпагатом.

— Это, мужики, грузди. Закусь наипервейшая — сам собирал.

— Богато живешь, — заметил Волков.

— Какое! — Жилин — так показалось мне — испугался. — Хлеб с лебедой и отрубями — сами почувствуете. А сало два с половиной года в подполе хранилось. Маманя подсвинка заколола, когда немец в нашу деревню пришел и лютовать стал. Скотину отбирали, за курями, как собаки, гонялись. Маманя тогда и порешила — заколоть. Позвала соседа-старика, потому как в нашем дому никого из мужчин не было — воевали все. Заплатили соседу мясом. Сало вон какое. Не нагулял жира подсвинок — одними помоями кормили, да и то не каждый день. Засолила маманя сало и в подпол спрятала, за кадушки: «Когда отец и братья возвернутся с войны, тогда и попразднуем». Не получилось! Из трех братьев только один вернулся — самый старший. Без руки вернулся и с перебитыми кишками. Пожил два месяца и умотал — ни слуху ни духу от него. А папаня мой, мужики, без вести пропавший. Маманя все надеется, все ждет, а у меня отболело.

— Быстро, — сказал Самарин.

— Быстро? — Жилин удивился. — Извещение в сорок третьем было, когда под Сталинградом биться кончили. А сейчас сорок шестой к концу подходит.

— Все равно быстро! — сказал Волков. — У меня отец в сорок первом погиб — до сих пор душа ноет.

— Чего зазря себя травить? — не согласился Жилин. — Самое главное, мужики, что война кончилась и жить чуток легче стало. Я себе цель поставил — образование получить. С образованием большим человеком стать можно.

— Кем же ты собираешься стать? — не скрывая иронии, поинтересовался Волков.

Жилин посмотрел на него, потом на нас. Заметил в наших глазах насмешку, обиженно заморгал и произнес:

— Давайте обедать, мужики. Жрать хочется — аж кишки сводит.

Я не стал ждать особого приглашения. Возле меня сел Волков. Около него примостился на краешке стула Гермес. Нинка и Жилин устроились рядышком.

— А ты? — Волков посмотрел на Самарина.

— Не хочу, — ответил он.

Жилин оттопырил губу.

— Стало быть, брезгуешь?

— Нехорошо, лейтенант, — с укором произнесла Нинка.

Самарин молча придвинул к столу табуретку.

— Так-то лучше, — проворчал Жилин и, отмеряя ногтем по стеклу, стал разливать самогон.

— Тебе бы аптекарем работать, — не выдержал Волков.

— Не гавкай под руку! — строго сказал Жилин и, стряхнув в кружку последнюю каплю, добавил: — Всем тютелька в тютельку, без обиды чтоб.

Волков поднял кружку.

— За что выпьем, братва?

Жилин степенно встал.

— Жизнь, мужики, и погладить человека может и побить, смотря с какого боку к ней подойти. Я за войну столько натерпелся…

— Не один ты, — перебил его Волков. — Или считаешь, мы во время войны в ладушки играли?

— Знаю, мужики, вам тоже трудно было.

— Сравнил! — Гермес рассмеялся. — Они воевали, раненые, а ты, хоть и при немцах жил, живой и невредимый.

— Это так, — согласился Жилин. — Но оккупация, мужики, тоже…

— Понятно, — сказал Волков. — Давайте, братва, за тех выпьем, кто с войны не вернулся!

Над столом жужжала, описывая круги, муха с зеленоватым отливом, привлеченная запахом сала и хлеба. Волков перекатывал во рту потухшую самокрутку. Самарин отрешенно смотрел куда-то вдаль. В Нинкиных глазах стояли слезы. Гермес сидел выпрямившись, не касаясь спинки стула.

— Стало быть, мужики… — начал Жилин.

— Замолчи, — глухо сказала Нинка.