Сразу после войны

На лице старшего лейтенанта появились пятна, похожие на сигнальные лампочки.

— Караульный! — взревел он.

Прибежал сержант, придерживая рукой вложенный в ножны штык.

— Отведите на гауптвахту!

Командир полка влепил мне десять суток строгача. На окнах — решетка. Горячее через день. Я вышел с «губы» присмиревшим и голодным, как волк.

В день моего освобождения в полк приехали десантники. «Солдатское радио» сообщило — будут отбирать самых рослых и выносливых. Я подумал: «Меня не возьмут. Обнаружат последствия контузии — и не возьмут». И пожалел, что обращался в санчасть.

Страхи оказались напрасными. Врач-десантник постукал меня желтым, обкуренным пальцем по груди и произнес уверенно:

— Годен!

Майор — старший среди десантников — с любопытством посмотрел на меня:

— Чего ты, солдат, худой такой?

— Жратвы не хватает! — отчеканил я.

— Это дело поправимое, — весело сказал майор. — У нас с питанием — от пуза ешь… Километров пятьдесят с полной выкладкой пройдешь?

— Так точно! Даже больше пройду, если потребуется!

Ответ майору понравился. Моя судьба была решена.

23

Десантники «стояли» в лесу, километрах в шести от железнодорожной станции, находившейся на полпути между Москвой и Ивановом. Часто шли дожди, пахло прелыми листьями и грибами, земля, покрытая толстым слоем побуревших иголок, мягко пружинила под ногами; попискивали синицы, какая-то птичка несмело выводила два-три коленца и тотчас смолкала. Сквозь оголенные ветки с остатками пожелтевших, начавших сморщиваться листьев виднелось небо, похожее на застиранную простыню. Осень все больше и больше вступала в свои права, но иногда выдавались на редкость солнечные дни с теплым ветерком, ласкающим лицо, и тогда откуда-то появлялись большие золотистые мухи; они садились во время перекура на потемневшие от пота гимнастерки и нежились, трогая лапками блестящие, как у стрекоз, крылья. Прежде я никогда не видел таких мух и гадал про себя — кусаются они или нет.

А ночью было прохладно. Я лежал лицом вверх, укрывшись до подбородка плащ-палаткой, под которую проникал вызывающий зевоту холодок, и думал, что до Москвы отсюда рукой подать, но, как говорится, близок локоток, да не укусишь. Мне хотелось снова повидаться с матерью. «Может быть, последний раз в жизни!» — мрачно подумал я: утром предстоял прыжок. Я не верил в то, что могу погибнуть, но все же думал об этом — мысль о смерти позволяла расслабиться, пожалеть самого себя.

О предстоящем прыжке мне сказали во время обеда, и до самого ужина я мысленно ругал себя за то, что согласился стать десантником. «Зато повар к тебе благоволит», — утешил я сам себя. Наш повар действительно ко мне благоволил, и я в благодарность за это выслушивал его байки, что кормить десантников по первой норме приказал сам Верховный.

— А десантироваться пойдем — шоколад выдадут, — утверждал повар.

«Житуха!» — радовался я. А теперь расплачивался за кашу с мясом и полбуханки хлеба на брата страхом. Я ненавидел себя, но ничего не мог поделать — страх был, как паутина.

Генка Волчанский, тоже «забритый» в десантники (я лежал с ним под одной плащ-палаткой), спросил:

— Дрейфишь?

— А ты?

— Есть немного.

«Все дрейфят», — приободрился я. Решил не думать о предстоящем прыжке, но долго не мог успокоиться: перед глазами все время возникал мой труп с нераскрывшимся парашютом на спине. Потом, как это бывало и раньше, во мне «перегорело», нервная энергия иссякла, я почувствовал себя уверенней и не вспоминал о прыжке до тех пор, пока около нас не «приземлился» Файзула Касимов — разбитной, дерзкий на язык татарин. Держался он особняком. После отбоя исчезал куда-то.

— К бабам, наверное, шастает, — предположил Генка.

— Наверное, — согласился я.

Вскоре я стал думать по-другому.

Невдалеке от нашей части находилась деревня. Там были девчата, благосклонно относившиеся к десантникам. Солдаты частенько наведывались к ним. Волчанский тоже решил «отметиться», пригласил меня, но я не пошел.

Вернулся Генка под утро. Залезая под плащ-палатку, произнес довольно:

— Классные девчата!

Эти слова возбудили зависть, и, чтобы избавиться от нее, я стал думать о Зое и… Зине. Сам не знаю почему, но я уже давно думал о них одновременно. И ничего не мог поделать. Когда начинал думать о Зое, перед глазами появлялась Зина, когда мысленно разговаривал с Зиной, возникала Зоя.

У одинокой старухи, жившей на окраине этой деревни, кто-то украл козу Машку. И написал на двери сарая: «Ваша коза, бабуся, ушла служить в воздушно-десантные войска».

Старуха, понятное дело, подняла вой. Начальство переполошилось. Штабные офицеры вместе с командирами рот и взводными сновали по землянкам, пытливо всматривались в наши лица. А мы базарили. Одни восхищались остроумием жулика, другие называли его мародером. Файзула напевал вполголоса:

— Жил-был у бабушки серенький козлик…

Мне почудилась в его голосе фальшь, бравада, и я подумал: «Должно быть, он украл». Поделился с Генкой.

— Знаешь поговорку, — ответил он, — не пойман — не вор.

Это меня не убедило. Я стал относиться к Касимову с недоверием.