Сразу после войны

Зашел в магазин. На прилавках лежало все, что душа пожелает. Даже сырки в плетеных корзиночках — точно такие же, какие продавались до войны. Но цены ошеломляли. Поглазел на все это и потопал в военкомат, к Шубину. Он не узнал меня, а потом обрадовался, сказал, заикаясь сильней обычного:

— С-смотри, к-каким с-стал! Г-гренадер! Уже п-понюхал п-пороха или не д-довелось п-пока?

— Только что из госпиталя, — похвастал я.

Шубин уважительно помолчал.

— К-куда т-тебя с-садануло?

— Контузило. Во время атаки.

— Н-ну?

— Честное слово, — контузило!

— Д-да я не об этом. Н-неужели в-в атаку х-ходил?

— Довелось. На второй день — даже осмотреться не успел.

— С-страшно было?

— Страшновато.

Шубин задумался, и я решил, что он вспоминает бомбежку, во время которой потерял руку и стал заикой.

Мы поговорили еще минут десять, пожелали друг другу всего самого наилучшего и расстались.

21

На следующий день я пошел на «шарик». В отделе кадров, куда я заглянул за пропуском, меня узнали, стали расспрашивать, где я воевал, одобрительно посмеивались. Начальник отдела кадров похлопал меня по плечу.

— Вот каких богатырей посылает на фронт наше предприятие!

— Гвардеец! — подхватил инспектор отдела кадров — тот, который мне и двух слов не сказал, когда выписывал направление в цех.

Начальник порылся в шкафу, достал мое личное дело. Я с трудом узнал себя на маленькой фотографии: подростка с выступающими скулами и торчащим носом.

Полистав личное дело, начальник воскликнул:

— А ты, оказывается, не увольнялся?

— Не успел, — солгал я. — Повестка вечером пришла, а утром — с вещами.

— Бывает… Тебе выходное пособие причитается. И еще за восемь рабочих дней. Можешь пройти в бухгалтерию и получить. А пропуск в цех — пожалуйста. Мы фронтовикам всегда рады. После демобилизации — милости просим. Дополнительным питанием обеспечим, ордерок на костюм подкинем.

Получив в бухгалтерии деньги, я направился в цех. Хотелось покрасоваться и перед Суховым, и перед ребятами.

За фанерной перегородкой — там, где состоялся памятный мне разговор, сидел какой-то мужчина. «Странно», — подумал я и спросил:

— Ивана Сидоровича можно видеть?

— Сухова?

— Да.

Мужчина пытливо посмотрел на меня.

— А вы кто ему?

— Никто. Я работал тут.

Мужчина сунул в рот окурок, лежавший в пепельнице, сделанной из бракованной снарядной гильзы, и сказал:

— Умер Сухов. Три месяца назад.

Этого я не ожидал. Мужчина сказал:

— Не расстраивайтесь. Я недавно тут. А ребята вам все расскажут.

Я пошел к станкам. Увидел ребят, с которыми работал в одной смене, помахал им рукой. Они узнали меня, выключили станки.

— Здорово, брат!

— Здорово!

Меня снова похлопывали по плечу, вертели, оглядывали со всех сторон.

— А Иван Сидорович, говорят, того? — сказал я.

— Да. — Ребята помолчали.

— Грешно о покойнике плохо говорить, но он мне много крови испортил.

— И ты ему! Иван Сидорович тебе плохого не желал. После твоего ухода в армию часто вспоминал тебя. «Саблин, — говорил, — малый хороший, только дури в нем много». А что зудел он, так его понять можно: сын погиб. Один жил, кроме сына и бога, у него никого не было.

— Бога? — удивился я.

— Ага, — подтвердили ребята. — Сухов верующим был.

Ребята рассказывали про начальника цеха, а я мысленно представлял себе его жизнь.

В его руке письмо. В нем сказано: «Ваш сын — старший лейтенант Сухов Борис Иванович в боях за Советскую Родину пал смертью храбрых». Огромное горе обрушивается на старика-пенсионера. Он хочет одного — умереть. Несколько дней лежит, ожидая, когда придет смерть. Но она не приходит, перед глазами все время стоит лицо сына — улыбающееся, жизнерадостное. Это причиняет старику нестерпимую боль. Иван Сидорович стискивает зубы, ворочается с боку на бок, но боль не ослабевает. И тогда он встает и направляется в военкомат.

В военкомате надрываются телефоны, хлопают двери, бегают командиры с бумажками в руках.

— Отвяжись, старик, не до тебя, — говорит Сухову один из них.

Иван Сидорович понимает: на фронт его не пошлют. Несколько минут стоит у военкомата, наблюдая, как в его двери вливается людской поток, вздыхает и направляется в отдел кадров своего завода. Сухова назначают начальником цеха — прежний начальник, инженер по образованию, с которым Иван Сидорович проработал рука об руку не один год, уже воюет.

Трудно приходится старику. Его личное горе становится лишь крохотной частицей общего большого горя. Никто не утешает его, никто не расспрашивает о сыне: многие получили «похоронки» и считают свое горе самым большим. С Сухова требуют одного — снарядные гильзы. Как можно больше гильз!

До сих пор вспоминаю эти гильзы. Закрою глаза и вижу: гильзы, гильзы, гильзы — блестящие, выточенные с точностью до одного миллиметра. Они стоят на полу по всему цеху, и в каждой из них отражается свет электрических лампочек — много-много маленьких солнц.