Сразу после войны

Я продекламировал «Тамару и Демона». Это прекрасное стихотворение я несколько раз читал в госпитале на концертах художественной самодеятельности, и всегда с успехом. Слова: «Ну что тебе Демон? Фантазия! Дух! К тому же староват — мифология», — произнес с особой выразительностью — вспомнил вдруг о старшем лейтенанте с усами.

— Моя сестра тоже любит Маяковского, — сообщила Алия, когда я кончил читать.

— Значит, у вас есть сестра? А еще кто у вас есть? — Старший лейтенант застрял в мозгу, как заноза в пальце.

— Мама.

— А отец?

— Умер, еще до войны.

Я помолчал.

— И больше никого нет?

— Почему? Дядя есть, тетя, двоюродные братья…

— И еще жених, он старший лейтенант и носит усы! — воскликнул я.

Алия вскинула голову. Прядь выбилась из-под шапочки, глаза стали сердитыми, румянец на щеках погустел, на лбу появились морщинки.

— А еще что сообщили вам наши няни и сестры?

— Это не они.

— Женщины в этой больнице, как повсюду!

— Это не они, — повторил я.

Не хотелось обижать Алию, но я не собирался выдавать дядю Петю. Он сообщил о существовании старшего лейтенанта из самых добрых побуждений.

Алия убрала волосы под шапочку.

— Этот человек не ошибся. Только…

Жених не нравится ей, вдруг решил я. Как всегда, меня выдало лицо.

— Чему вы улыбаетесь? — строго спросила Алия.

— Жених не нравится вам!

— Почему?

— Мне так кажется.

— Людям очень часто кажется не то, что на самом деле!

Сразу стало грустно. Алия заметила это, рассмеялась, попросила рассказать о Москве.

Вначале я вытягивал из себя слова, потом разошелся. Говорил о том, о чем рассказывал однополчанам: о Красной площади, о Большом театре, куда до войны меня часто водила мать. Вспомнил первые годы войны — огромный цех, наполненный гулом станков, где я был разнорабочим, школу, которую так и не удалось окончить. Вспомнил уроки литературы, сочинения, которые писал. Мои сочинения хвалила преподавательница, часто зачитывала их перед классом. И добавляла: «За содержание — отлично с плюсом, за грамотность — посредственно». Я с детства любил книги, много читал. После отца — он умер, когда мне было четыре года, — осталась приличная библиотека, составленная из произведений русской классики. Книги заставляли улыбаться, страдать, они открывали мне людей, в которых я верил, но которых не встречал в жизни. Впрочем, это не совсем так. Герасим из рассказа «Муму» напоминал мне нашего соседа — немого старика, кормившего всех бездомных собак, а фальшиво-ласковую спекулянтку с первого этажа я сравнивал с Аленой Ивановной из «Преступления и наказания».

Во время коротких передышек между боями лейтенант Метелкин подзывал меня, и мы толковали о литературе. Очень часто мы расходились в оценках и мнениях, но каждому из нас эти беседы были необходимы: они возвращали и меня и Метелкина в нашу прежнюю, довоенную жизнь, которая всегда оставалась в памяти и к которой мы тянулись сердцами…

— Вы хотели бы поступить в институт? — неожиданно спросила Алия.

— Разумеется! Только не примут меня без аттестата, я ведь не учился в десятом.

— Мой двоюродный дядя — директор Ашхабадского пединститута. Я могу поговорить с ним.

Я мысленно увидел себя студентом. Вспомнил, что Алия тоже учится, и сказал:

— Вы, я слышал, будущий врач?

— И это сообщили?

Незаметно мы перешли на «ты». Кто первый произнес это слово, не помню. Вначале мы смущались, когда выскакивало «ты», извинялись друг перед другом, потом освоились.

— Поздно уже, — вдруг спохватилась Алия. — Еще немножко.

— Спать, спать, спать…

— Не хочется.

— Спать, спать, спать… — повторила Алия.

Я определил по ее голосу, что она тоже не прочь поболтать, стал настаивать, но Алия сказала:

— Если главврач узнает, что я полуночничала с больным, мне влетит.

Мы договорились, что после выписки я пойду прямо к директору пединститута.

Хотел назначить ей свидание. Раньше я делал это уверенно, никогда не сомневался в успехе. А теперь вдруг оробел. Тихо спросил:

— Где и когда мы встретимся?

— Нигде и никогда, — так же тихо ответила Алия.

Я не поверил.

— Нам не нужно встречаться, — добавила она. — Это ни к чему не приведет.

4

Принят был я в институт до обидного быстро. Директор — молчаливый, малоподвижный азербайджанец с орлиным носом — попросил написать заявление и, не читая его, начертил на уголке: «Зачислить на язлит.». В отделе кадров я заполнил анкету, настрочил автобиографию, уместившуюся на одной стороне тетрадного листа, получил продуктовые и промтоварные карточки и направился в общежитие.

Комната была большая, квадратная, с двумя окнами. Слева от окон — через несколько сотен метров — начинался город, справа и прямо простиралось однообразно-унылое плато, изрезанное арыками. Вода поступала с окутанных туманной дымкой гор. Прежде чем попасть в город, она пробегала под палящим солнцем не один десяток километров, но оставалась такой же холодной, как и родившие ее ледники. Когда, нагнувшись, я стал пить эту воду, то от холода свело скулы. Два глотка освежили меня, усталость сняло, как рукой, и я подумал тогда, что, должно быть, вода эта целебная.