Спросите Фанни

— Не хочешь говорить мне, скажи хотя бы своей дочери. Помоги ей снять с плеч груз того, в чем она, возможно, не виновата. Ну что там за секрет? Думаешь, я устрою по этому поводу пресс-конференцию? Вы, жители Новой Англии, такие скрытные даже по самым не…

— Лиллиан была пьяна, — перебил его Мюррей.

Гэвин замолчал.

— Да. Моя жена была пьяна.

Помолчав еще немного, Гэвин спросил:

— Насколько?

— Одна и одна десятая промилле. Шел снег, она выпила пару коктейлей и потеряла управление машиной на крутом спуске. Может, дети и дрались или она отвлеклась, но основная причина аварии состояла в том, что она села за руль в нетрезвом виде, — так мне сказали.

Гэвин, казалось, обдумывал услышанное без осуждения.

— А как вышло, что такие подробности не просочились в газеты? Ты ведь избирался в Конгресс, а это случилось как раз перед выборами.

— Потому что… — начал Мюррей. Черт с ним со всем — кому теперь есть до этого дело? Прошло больше тридцати лет, ему восемьдесят один год, и в любой момент у него может случиться удар. — Потому что коронер был моим другом.

— И что, он изменил токсикологический анализ?

— Да.

— По твоей просьбе.

— Конечно.

Гэвин присвистнул.

— И никто не узнал, что она была пьяна?

— Ну, были некоторые предположения, особенно у тех, кто поил ее коктейлями, — на мой взгляд, они и есть настоящие преступники, но это отдельный разговор. В любом случае, официально ее пьяной не признали. Содержание алкоголя записали как ноль целых три десятых.

— И за все эти годы никто не рассказал правду?

— Мы все были друзьями. Меня жалели. Зачем кому-то порочить имя Лиллиан?

Гэвин стал медленно кивать.

— А дети — они тоже ничего не знают? Потому-то Элизабет и считает себя виноватой?

— Сейчас никто, кроме тебя, не знает о том, что отчет подменили, — ответил Мюррей. — Тот коронер уже умер. Возможно, мне еще придется пожалеть о своей откровенности. Буду тебе признателен, если ты сохранишь это в тайне.

— Зачем мне трепаться? Может, я иногда и веду себя как заноза в заднице, но не делаю людям гадостей без оснований.

— Я серьезно, — предупредил Мюррей.

— Я тоже. Но, если тебе интересно мое мнение, надо обязательно рассказать об этом детям.

— Расскажу, — пообещал Мюррей, — но только когда сам сочту нужным. А ты не вмешивайся.

— По-моему, чем скорее, тем лучше. Расскажи им, когда они вернутся сюда. Возможно, ты уже на смертном одре, знаешь ли.

Мюррей усмехнулся:

— Вряд ли. — Он взглянул на часы: дети должны принести пиццу через полчаса.

Его очень опечалило, что дочь возложила на себя груз ответственности за аварию. И поскольку она никогда даже не заикнулась об этом, Мюррей внезапно со всей очевидностью понял, какой он никудышный отец. Когда разговор касался тех событий, он сразу замыкался в себе и к нему было не подступиться. Теперь, по прошествии многих лет, собственное молчание казалось ему ужасным недомыслием. Определенно стоило еще тогда все рассказать Рут, которая в шестнадцать лет могла понять необходимость хранить тайну; а со временем следовало раскрыть обстоятельства аварии и Джорджу с Лиззи.

Но он выбрал другой путь — вообще не говорил на эту тему; отчасти потому, что не хотел пятнать в глазах детей образ матери, но в основном из боязни выдать гнев, который с трудом держал в узде. У него было много вопросов, которые неизменно угрожали свести его с ума, например: «Почему она просто не сказала Чаку: нет, спасибо? Почему не позвонила мне? Почему не уследила за тем, сколько пьет? Почему, почему, почему?» А если он придет в ярость, то и дети тоже разволнуются; их вопросы смешаются с его вопросами и породят неуправляемое негодование и скорбь, которые, как опасался Мюррей, разрушат семью.

Поэтому он хранил молчание.

Через некоторое время после аварии он предъявил претензии Чаку Уайту. Ему требовался козел отпущения. «О чем ты думал, накачивая ее коктейлями?» — спросил Мюррей. Семейный дантист попятился, стал защищаться: «Я ее не накачивал. К тому же откуда я знал, что пара коктейлей ударит ей в голову? Мы все заходим в бар, выпиваем, а потом едем домой. Она не казалась пьяной. И в любом случае, она ведь могла не садиться за руль». Это правда, думал сейчас Мюррей, в то время правила были другими. Тогда, в 1984 году, о запрете на вождение в нетрезвом виде и не слыхивали: если держишься на ногах — езжай себе на здоровье.

Мюррей, разумеется, сменил стоматолога.

— Признайся, — сказал Гэвин, — ты ведь видишь, что я прав. Расскажи детям. В самом деле, старик, что тебе терять?