Справедливость для всех, т.I "Восемь самураев"

— Заслуга, брат, невелика

Всю ночь бренчать на лютне.

Сравнится ль гордость мужика

С ничтожной честью трутня?

Не танцы и не стук мечей —

Поклясться я готов! —

А труд крестьянский держит мир

Надежней трех быков.

— Но если грянет час войны,

Начнется бой кровавый,

Кто из крестьянской стороны

Пойдет в поход суровый?

В бою же пекло, как в аду,

Но ад мне нипочем!

И, супостатам на беду,

Я действую мечом!

Большие и старые ворота как-то сами собой оказались рядом. В действительности они были чуть выше обычного человека, но в таком положении казались не меньше крепостных. Очевидно, с внутренней стороны имелись какие-то подпорки или козлы, потому что селяне глядели на пришельцев свысока. И луки в их руках казались еще более опасными. Гаваль извлек наилучшую, самую пронзительную, звонкую ноту и закончил, пока звук дрожал в сумерках, будто не желая раствориться в забвении.

— Крутить мечом — нелегкий труд,

И нет об этом спора,

Но в дни войны с кого берут

Бессчетные поборы?

Кто должен чертовы войска

Кормить да одевать?

Нет, даже тут без мужика

Не обойтись, видать!

Он шмыгнул носом, отчетливо понимания: ныне безвестный менестрель создал удивительное, прекрасное, пусть даже никто этого не поймет. Гаваль не думал, что его старания оценит в должной мере тугоухое мужичье, не ждал и похвалы от едва ли более развитых спутников. Однако Бог видит и слышит все, Он знает…

Юноша обтер дудочку рукавом и замер, опустошенный, как после тяжелого перехода от зари до зари со всей поклажей на горбу.

За тыном громко блеяла коза. Куча тряпья у канавы зашевелилась и превратилась в мужичка, спящего прямо на голой земле в обнимку с флягой из тыквы. Судя по глубокой шапке, надвинутой по самые уши, и специфической позе — колени подтянуты к подбородку, ноги обвивают друг друга, руки сложены на груди — пьяная дрема под открытым небом в холодок для мужика была привычна.

— Конец почкам, не сейчас так скоро, — тихонько прокомментировала Хель, аж поморщившись. — Нет, точно пьянство суть зло.

Марьядек вышел вперед, вслед за ним, не дожидаясь понукания, шагнул и Кондамин Шапюйи.

— Ваше дитя? — громко вопросил Марьядек, показывая тельце, закутанное в плащ.

За воротами шушукались, бормотали, шуршали. Те, кто выглядывал из-за тына, глядели попеременно внутрь и наружу. Луки по-прежнему оставались в готовности, однако, без стрел на тетиве.

— Девку на жратву не меняем! — ответили, наконец, из-за ворот. Звучало, впрочем, именно как намек на переговоры, дескать, меняем, куда ж деваться, однако не задорого, и не надейтесь.

— А мы и не продаем! — отозвался браконьер, то ли хорошо изобразив праведное возмущение, то ли впрямь гневаясь. — Девчонку забирайте. Мы добрые дела по зову сердца делаем. Потому что Господь так велел!

— От ночлега не откажемся! — тут же влез Шапюйи, которому, судя по всему, категорически не хотелось оставаться один-на-один со случайными компаньонами.

— Трепло, — фыркнул в жидкие усы Бьярн и тихо добавил что-то похожее на «все-таки надо было тебя раньше замочить».

Потянулась долгая немая сцена, на протяжении которой обе стороны гадали, что будет дальше и не закончится ли дело, наконец, хорошей дракой.

— Эй! — гаркнул Шапюйи, не теряя надежду. — Я не к такому привычен! Где достойный прием? Где стол и баня? Глаза протрите, это ж я!

Лица деревенских были все, как одно, помечены сердитой недоверчивостью и подозрением. За воротами шушукались и бормотали, однако ни единого слова разобрать не получалось. Ну, ладно, хоть луки не натягивали… уже хлеб.

— Эй, ты, — отозвался, наконец, один из селян, широкий, кряжистый, похожий на медведя с бородой. — Рожа знакомая. Племяш законника из города?

Какой именно город бородач не пояснял, очевидно, здесь большое селение могло быть только одно.

— Ну, я! — обрадовался Кондамин. — Я же тут заместо писаря был весной-летом, когда вашего лихорадка пришибла, забыли уже?

— А, Шляпа! — узнал, наконец, деревенский. — Чего приперся? Кого привел?

— Шляпа? — удивился вполголоса Раньян, доселе молчавший. Бретер стоял, завернувшись в плащ, под которым держал саблю, однако рост и осанку никакое одеяние скрыть не могло. Кондамин покосился через плечо, видимо чувствуя неловкость за прозвище. Очевидно у «Шляпы» имелась занимательная и обидная предыстория.

— Это славный… — Шапюйи вдруг замялся, наверное, поняв, что за всей суетой и молениями все забыли согласовать — как представляют Артиго, под своей фамилией или безымянно. Он сглотнул, нервно качнул головой и продолжил, импровизируя. — Мой славный друг и попутчик! Со свитой!

— Мы таковских не знаем! — проблеял второй пейзанин, в самом деле, похожий на старого козла. Впрочем, лук у него был наиболее длинным и боевитым на вид. — Идите своей дорогой! И свитов забирайте!

— Да вы ослепли, что ли?!! — гневно заорал Шапюйи. — Что за дела!

Раньян, прихрамывая, шагнул вперед, решительным движением отодвинул городского назад, не слишком громко, но веско произнес так, что слышали все: