Справедливость для всех, т.I "Восемь самураев"

Музыкальный арсенал Гаваля после минувших приключений был довольно скуден и включал в себя две флейты, одна попроще и погромче, другая более изысканная, однако с приглушенным звуком. Еще в запасе имелась калимба, то есть деревянная коробка шириной в две ладони с девятнадцатью язычками из металла. Лучше всего менестрель играл на калимбе, однако ее прелестные звуки больше соответствовали кулуарам, музыкальным комнатам, на худой конец дворцовым залам, где ноты не рассеиваются бесплодно, а улавливаются прочными стенами, проникают в уши публики подобно чарующему нектару. Оценив пространство, кое предстояло замузицировать, а также злобных недоверчивых слушателей, Гаваль выбрал невзыскательную, зато громкую дудку.

Пока музыкант прокашливался и двигался вперед, во главу колонны, кто-то, кажется Бьярн, хлопнул его по плечу с такой силой, что аж зубы лязгнули. И напутствовал:

— Сыграй на все деньги. Запиликай, чтоб чертям тошно стало.

Юноша хотел огрызнуться, поставив на вид дикому быдлану его абсолютное непонимание того, что есть Музыка. Еще можно было предложить варвару подумать над тем, что мелодия, от которой сблюют черти, селян к Армии всяко не расположит. Но менестрель передумал тратить время и красноречие на дикарей. Мысленно попросив у Господа помощи, Гаваль поднес к губам инструмент и выдул пробную мелодию. Флейта отозвалась мерзким гудением. Юноша попробовал вновь, получилось еще хуже. Дудка словно обрела собственную жизнь, категорически отказываясь повиноваться хозяину, чьи пальцы и губы тряслись от плохо сдерживаемого страха.

— Давай, дружище, — ободрил шагающий рядом горец, с легкостью державший на руках беспамятную девочку. — Не тушуйся.

— Господь с нами, сила Его велика, — прогудел из-за спины Кадфаль свою любимую присказку.

— Да, постарайся уж, — куда более злобно попросил Бьярн.

Хель быстрыми шагами догнала впереди идущих, тронула кончиками пальцев плечо Гаваля под рваным, давно не чиненным плащом и тихонько посоветовала на ухо:

— Выдохни. Успокойся. И сыграй что-нибудь.

— Что⁉ — трагическим шепотом возопил молодой человек.

— Что-нибудь хорошее. Представь: к тебе в гости пришел старый друг. Ты рад его видеть и приветствуешь как-нибудь… весело. Духоподъемно. Немножко грустно, чуть-чуть, в меру. И не скабрезно. Давай. Мы в тебя верим. Иначе снова придется ночевать под открытым небом и есть мучную затируху.

Она чуть подтолкнула его ладонью и отступила назад. Гаваль перевел дух, сглотнул горькую слюну и дунул в третий раз. Теперь вышло заметно лучше. Все-таки Хель умела вдохновлять людей, пусть и очень странными путями.

Менестрель поначалу хотел исполнить что-то мрачно-торжественное на манер церковных песнопений о расставании души с телом. Или же миракль о житии святого и спадении кандалов. Так, чтобы крестьяне поняли сразу — к ним пришли достойные, богобоязненные странники. Или наоборот, скабрезную песенку, например, о веселых вдовицах. Чтобы слушатели развеселились и преисполнились доброго настроения. Но в последний момент решил, что и то, и другое не годится. Поэтому Гаваль выдул несколько нот, затем речитативом проговорил текст куплета и повторил, чередуя. Куплет — музыкальный проигрыш, куплет — и снова музыка. Мелодия создавала настрой, а чистый высокий голос певца далеко разносился в холодном воздухе под низким небом.

На некий постоялый двор

Заброшены судьбою,

Мужик и рыцарь жаркий спор

Вели между собою.

Нет любопытней ничего

Иной словесной схватки.

А ну, посмотрим, кто кого

Положит на лопатки.

Крепко запертые и заложенные брусьями ворота постепенно становились ближе и ближе. Теперь можно было разглядеть охотничьи луки в руках защитников поверх забора. Оружие выглядело браконьерским и малопригодным для войны, однако у пришельцев не имелось ни щитов, ни брони, так что даже слабосильные охотничьи стрелы были им опасны. Впрочем, пока стрелять никто не спешил. Гаваль с чувством и душой выпевал на два голоса вековечный спор угнетателя и угнетаемого:

— Я родом княжеским горжусь,

Я землями владею!

— А я горжусь, что я тружусь

И хлеб насущный сею.

Когда б не сеял я зерно,

Не рыл бы огород, —

Подох бы с голоду давно

Твой именитый род!

Компания замедлила шаг, песня была хороша, и слушали ее все. Недружелюбно и зло настроенные селяне, готовые встретить незваных гостей дрекольем и стрелами, умеряли гнев тем сильнее, чем громче звучали строки давней и очень грустной повести об унижении земледельца, который испокон веков беспросветным трудом оплачивает праздник жизни благородных.

— Мой гордый нрав и честь мою

Повсюду славят в мире.

Под лютню песни я пою,

Фехтую на турнире!

Каких мне дам пришлось любить

И как я был любим!

А ты, ничтожный, должен быть

Навек рабом моим!

Гаваль пел так хорошо, что даже сумел изобразить настоящий диалог. Рыцарь в его исполнении звучал низко, басовито, с явственной угрозой. Перед слушателем сами собой возникали призраки горящих селений, вытоптанных посевов, безжалостных воинов, разящей стали. Крестьянин же наоборот, вещал свою правду открыто, звонко, не сомневаясь, что за ним стоит подлинная истина.