Справедливость для всех, т.I "Восемь самураев"

Елена выпрямилась, чувствуя, что у нее болит каждый сустав, каждая мышца, включая те, о которых она и не подозревала. Несколько мгновений они с Артиго молча смотрели друг на друга — сверху вниз и снизу вверх. Затем дворянин тоже расправил плечи, выпрямил спину, качнул головой влево-вправо, будто разминая шею.

— Вода и кровь, — повторил он, уже почти ровным голосом, без рыданий и всхлипывания.

Снаружи донеслись тревожные перекликивания, затем в дверь энергично постучали, Раньян громко вопросил:

— Все целы? Нужна помощь. Раненые.

— Сколько? — спросила Елена и прикусила губу, предвидя ответ заранее. Так и вышло.

— Все, — лаконично ответил бретер.

— Поняла! — отозвалась Елена и вымолвила тише, обращаясь к мальчику. — Надо идти.

— Да, — кивнул он. — Спаси… наших друзей.

На устах Елены застыл немой вопрос, что-то наподобие «а ты как?..» Артиго понял его, прочитал на лице женщины, тоже покрытом грязью и кровью. И ответил:

— Я сумею. Иначе какой же я…

Он умолк, но все и так было ясно.

Елена вышла из дома под лунный свет и, направляясь к полевому госпиталю (куда уже тащили котлы с водой, кажется, со всей Чернухи) подумала, что соответственно законам жанра и драматического повествования сейчас должна завершиться ночь. Алеющий восход, первые робкие лучи солнца, в общем, символизм победы и надежды через тьму, что изгоняется светом. И пусть ночь скрывается в чернильных тенях, победа солнца неизбежна. Однако ничего подобного, разумеется, не произошло. Схватка началась после полуночи, длилась от силы минут пятнадцать, может двадцать. Так что впереди не оптимистический рассвет, а долгие ночные часы по локоть в крови раненых и умирающих. И ладно еще крови, если у кого-то вскрыт кишечник… Что ж, как говаривал Дед, наградой за выполненную работу становятся не овации, а следующая работа.

Мне нужно иное оружие, подумала женщина, бредя к дому-госпиталю. И другие навыки. Этот бой наверняка не последний, значит, надо учиться не только дуэлировать, но и воевать.

Снег падал светлыми хлопьями, так что если глядеть вверх, не смотреть на обгоревшие стены, смертельно уставших, измученных людей, переломанные руки-ноги, открытые раны, мертвецов, брызги темной крови… если все это не видеть, можно было бы представить что-нибудь хорошее, какой-нибудь праздник.

'Однажды, еще в пору нашего пребывания в Пайт-Сокхайлхейе, я спросил у Хель напрямую, отчего ее пиесы столь хороши, почему я не могу сотворить что-либо сходное. Я беру те же ингредиенты — несчастная любовь, следование долгу невзирая на препятствия, героическое самопожертвование и другие — смешиваю, однако вместо признания (и оплаты) получаю главным образом некие помои, которые удостаиваются лишь обидного смеха и, в лучшем случае, жалких грошей. Вопрос был риторический, ведь очевидно, что великие секреты повествовательного искусства есть тайна, которая может быть открыта лишь посвященному, чьи уста будут запечатаны клятвой сохранения. Однако… Хель посмеялась (следует отдать ей должное — необидно, не желая оскорбить) и без утайки сообщила все свои секреты, поразив меня. Она делилась сокровенным знанием с такой легкостью, будто не ведала его цены или (что вернее) попросту пренебрегала оной ценой.

Я кропотливо записал слова этой женщины, узнав, что такое «синуузоида повествования», «фальшивый финал» и многое иное. Эту мудрость я осознал, тщательно обдумал и впоследствии заложил в основу произведений, что принесли мне великую славу при жизни, а также неизбежный ад в скором посмертии. Одна лишь сущность осталась непонятой, и называлась она «кат-аарзиз». Я слушал, я думал, я напрягал рассудок, будто атлет, стремящийся поднять груз, какого никто еще не осиливал. И все же не понимал: как может случиться озарение, как вспыхнет всеяростный пожар чувств — вне приобщения к Божьей благодати? Хель описывала картину осознания всеобъемлющей любви Господней, очищение слезами восторга от исступления, экстаза Веры — но в сугубо мирском обрамлении. А я не понимал — как это возможно.