Я осознал, что такое «кат-аарзиз» много позже. В тот момент, когда встал, готовый покинуть дом, где остались моя юность, наивность, трусость и правый глаз. Я хотел взять на руки тело юной травницы, чтобы похоронить ее, самолично выкопав могилу, моля Господа нашего Пантократора о снисхождении к моим грехам. Потому что душа девушки никак не нуждалась в чужой мольбе, чтобы взойти прямиком в рай. И тут именуемая Бабулей, старая женщина опустилась передо мной на колени, лобызая мои руки, запачканные кровью, оскверненные первым убийством, пусть и половинчатым. Я смотрел на старушку, чье лицо было источено морщинами, глаза потускнели от бельм и дурного света, ногти выпали от непосильной работы, ладони же были страшно обожжены ради моего спасения. И там, где накануне я узрел бы лишь жалкое подобие создания, едва наделенного разумом, безнадежно ущербного по природе своей, созданного Господом лишь для служения тем, кто стоит выше по разуму и предназначению (то есть мне в том числе!) — теперь я видел Человека. Того, кто согнулся под ударами жестокости людей и тяжкой судьбы, для которой не был рожден, ибо Господь наш Пантократор в Шестидесяти Шести атрибутах любит божественной, наивысшей любовью свое последнее и лучшее творение — Людей. Зло же — порождение Темного ювелира, а не Бога.
Я смотрел на старую женщину сверху вниз — с высоты роста, а не по ощущению собственного превосходства — и видел не червя, копошащегося в навозе от рождения до могилы, а совокупность дум, помыслов, надежд, потерь. И я подумал — вот подлинная вселенная чувств и памяти, которая неповторима, удивительна пред Господом, однако исчезнет без следа, растворившись в забвении, как тысячи тысяч таких же крошечных — и в то же время безграничных — вселенных.
Увидев это, поняв это, я ощутил почти что сакральный экстаз и осознал, сколь велика, сколь могуча и одновременно ужасающа Сила, заключенная в душах «малых людей», которых сильные мира сего воспринимают лишь как приложение к плугу и ремесленному инструменту.
Один человек не стоит ничего. И десять. И целая сотня лишена сил перед крошечным отрядом опытных, вооруженных солдат. Но тысячи таких вот «Жуанов-простаков» и безвестных женщин, тысячи тысяч голодных и отчаявшихся, чьи суставы изгрызены болью, а глаза помутнены безнадежностью — это страшная сила. Если удастся пробудить в них искру осознания своей ценности. Если дать им цель настолько великую, что даже смерть покажется скромной и приемлемой платой. Такая вера — это ничтожный уголек, чье мерцание исчезающе заметно под слоем холодного пепла, однако, если кропотливо раздуть искру, взметнется пожар, что питает сам себя, испепеляя все, даже землю и камень.
Хель говорила об этом, и я верил, но верил чувственно, как в красивую сказку, что дает успокоение на время, подобно стакану вина. Как в поэтическую мечту, благодаря которой наше бегство на север окажется великолепным эпосом, летописным деянием обреченных героев, кое войдет в историю, обессмертив наши имена.
Но теперь я отчетливо понял: бессчетное число «низких людей», презренной, подлой черни — это сокрытый под землей пожар. Их души, сами не понимая, в действительности голодны, алча того, в чем отказывают облеченные властью — уважения, признания достоинства, возможности назвать себя таким же созданием Божьим. И тот, кто объяснит страждущим, чего они жаждут на самом деле, тот, кто укажет путь утоления алчбы — перевернет мир.
Вот, какие удивительные мысли могут посетить человека, с которого великое испытание обдувает шелуху наносного, несущественного, обнажая голую суть вещей и помыслов…'
Глава 22
Глава 22
Опись АА105062, текст 6