Спор о варягах

1. Эпизод с призванием варягов звучал вначале как лозунг борьбы за национальную независимость молодого русского государства. В эпоху, когда летописец излагал этот эпизод, византийский престол и византийская церковь то и дело притязали на «игемонию» над росами (ср. сообщение Кедрина). В этих условиях заявление о том, что русская княжеская власть исходит не от византийского императора, а из иного источника, звучало гордо.

А что до вывода местной династии от «знатных предков» из-за границы (что представляется унизительным на взгляд современного националиста), то такая родословная была тогда обычным способом утверждения знатности во многих династиях: французские короли выводили свой род от троянцев, немецкие властители — от римлян, и т. д. Если первоначальные мотивы летописца могли корениться в ином (в чистой ли фактологии или в соображениях узкой новгородско-киевской политической конкуренции), то широкой популярностью в древнерусском обществе этот мотив, несомненно, обязан такому его звучанию.

2. Позже этот эпизод был использован для оправдания шовинистических предрассудков и спеси некоторых иноземных ученых на русской службе, вряд ли, однако, Байера, скорее Миллера и особенно Шлёцера [Однако ныне есть мнение, что Байер, Миллер и Шлёцер исповедовали «умеренный норманизм», не имеющий антирусской подоплеки, тогда как был и есть еще «крайний антинорманизм» — см. Котляров 1992.], в этой форме эпизод получил звучание, оскорбительное для патриотических чувств русских людей. Соответственно и новое деление: норма-нисты — хулители русского народа, антинориманисты — патриоты.

3. Затем, с угасанием немецко-русской борьбы в верхах российского общества и пробуждением революционных настроений, этот эпизод воспринимался уже иначе — как доказательство законности и естественности господства правящих эксплуататорских верхов в России и, соответственно, положительно оценивался реакционерами (Карамзин, Погодин) и отрицательно — прогрессивными мыслителями (декабристы, Чернышевский, Костомаров).

4. Далее, с выдвижением шовинизма в качестве одной из главных сил на идеологическом вооружении реакции (уваровская формула самодержавия — православия — народности) и соединением надвигавшейся революции с национально-освободительными движениями, этот эпизод приобрел прямо противоположное значение. Реакционеры, побуждаемые шовинистическими чувствами, конечно, отшатнулись от него, и теперь этот эпизод принимался революционными и демократическими кругами как оружие в борьбе против великодержавного шовинизма (возможно, Ключевский, наверняка М. Н. Покровский) и отвергался сторонниками старого режима (от Иловайского и Гедеонова до эмигрантов Кондакова и Рязановского-старшего).

Когда в середине 30-х гг. XX в. одновременно вышли книги М. Н. Покровского (посмертное издание) в СССР, а Ф. В. Тарановского и Д. М. Один-ца — за границей, то в первой пропагандировалась норманнская теория, а в тех — антинорманизм. И, пожалуй, тогда, выступив в СССР против норманистского норматива, историк рисковал оказаться в большом подозрении относительно политической лояльности.

5. Наконец, четверть века назад — полная перемена фронта: в советской науке единственным направлением стало отрицание норманизма и борьба против него с позиций, которые я уже охарактеризовал как соединение старого антинорманизма со стремлением к новой концепции, а в зарубежной буржуазной науке норманизм укрепился как господствующее течение.

Норманисты не раз выступали с обвинениями, что эта перемена была вызвана конъюнктурными соображениями и что поэтому советские ученые а рп-оп не правы в своих научных утверждениях. В ответ можно было бы указать, что любые историки, сознают они это или нет, никогда не свободны ни от веяний времени, ни от влияния среды, что это не освобождает противника от анализа предъявляемых аргументов, и т. п. Многое можно было бы возразить...

Но когда нас в ответ хотят уверить (стр. 13--14, 16-18), что перемена фронта на 180° была вызвана простым внедрением подлинно марксистских взглядов (почему-то бывших в полном забвении до того) или простой переоценкой фактов (почему-то внезапно поумневшими историками), то за кого нас принимают? За несмышленых детей или наивных идеалистов? Верить в такие случайности, не видеть под сменой научных идей общественные сдвиги — ведь это была бы не марксистская историография, а идеалистическая историография!

Кто же усомнится в том, что такой поворот был связан (и это естественно) с событиями Второй мировой и Великой Отечественной войны и предшествовавшим приходом фашистской власти в Германии, когда норманизм был взят на вооружение германскими агрессорами как одно из обоснований претензий на господство над славянами! Секретная инструкция, разосланная германским чиновникам за 3 недели до нападения на СССР, ссылалась на летописный эпизод призвания: