Спор о варягах

Обе названные тенденции взаимоисключают друг друга, отталкиваясь от национальной и, в каждом случае, разной почвы. Стоящий за ними примитивный патриотизм (естественный для любой массовой культуры), периодически подогреваемый политически, ощутимо чувствовался на протяжении всего XX в. Достаточно вспомнить широкое использование викингских символов в нацистской пропаганде (МЧзоп 1997: ⁷б—78), достаточно взглянуть на десятки современных популярных книг и множество так называемых «документальных» фильмов о викингах, потоком создающихся на Западе, в которых яркими стрелами, пересекающими мир от Северной Америки до Средиземноморья, показаны направления походов северных покорителей новых стран. Одновременно достаточно вспомнить статьи типа «Рюрик — солевар из Старой Русы» (Анохин 1994: 77-92), рассчитанной на широкий круг читателей, появляющихся в отечественной научно-популярной литературе и рисующих образ гордого русого славянина, чтобы убедиться в справедливости сказанного.

Однако нас в данном случае будут интересовать не эти популярные издания и фильмы, рассчитанные на массовую публику, а движение мысли в академической сфере. Здесь же наблюдается определенная закономерность. Суть ее заключается в том, что в начале XX столетия подход к вопросу о варягах на Руси в академической науке, под которой я понимаю науку, основанную на всестороннем критическом источниковедении, по существу, стал достаточно однозначен, и позиции наиболее крупных исследователей русской истории сближались. Именно это позволило Ф. А. Брауну в 1925 г. заключить, что «дни варягоборчества, к счастью, прошли» (цитирую по Шаскольскому 1965: 12). Подобная ситуация в историографии объясняется тем, что этап формирования академической базы основных научных дисциплин, питающих историю, к этому времени завершился.

Трудами А. А. Шахматова была заложена фундаментальная основа изучения русского летописания, остающаяся таковой и в наши дни. Развитие либеральной русской исторической науки достигло своих вершин в сочинениях В. 0. Ключевского и его школы. В числе блестящих представителей исторической мысли нельзя не упомянуть С. Ф. Платонова и А. Е. Преснякова. В области исторической географии появился прекрасный труд С. М. Середонина. Кропотливые сборы А. А. Спицына привели к формированию достоверной фактологической базы археологических источников древнейшего периода истории Руси. Если отрешиться от частностей, то, в традиционном понимании предшествующей историографии, все названные исследователи, которые представляют не только себя, а направления в науке, — норманисты. Это совсем не значит, что норманизм победил. В своей крайней форме он также проиграл. Суть заключалась в том, что не зыбкое «национальное» противостояние и анализ выборочных сведений определяли теперь научную мысль, а реальный исторический факт, установленный на основе комплексного источниковедения. Были или нет варяги на Руси, сыграли или не сыграли они значительную роль в ранней русской истории, имели ли первые Рюриковичи скандинавские корни и т. д. — подобные вопросы стали достоянием прошлого. Требование времени заключалось в оценке роли скандинавов на Руси в различные хронологические периоды и в различных сферах жизни древнерусского общества в свете установленных достоверных фактов.

Весьма примечательными в связи с этим представляются рассуждения В. 0. Ключевского в его «набросках по варяжскому вопросу». «Я, собственно, равнодушен к обеим теориям, и норманнской, и славянской, — писал В. 0. Ключевский, — и это равнодушие выходит из научного интереса. В тумане ранних известий о наших предках я вижу несколько основных фактов, составляющих начало нашей истории, и больше их ничего не вижу. Эти факты, которые приводят меня к колыбели нашего народа, остаются те же, с тем же значением и цветом, признаю ли я теорию норманистов или роксоланистов. Поэтому, когда норманист или роксоланист начнут уверять, что только та или другая теория освещает верным светом начало русской национальности, я перестаю понимать того и другого, то есть становлюсь совершенно равнодушен к обоим» (Ключевский 1983: 113).

Думаю, что при нормальном (естественном) развитии исторической науки пресловутый «норманнский вопрос» был бы закрыт к тридцатым годам прошлого века, а позиции отечественных и западных исследователей оказались бы адекватными и определялись различиями научных школ, а не границами политических систем и насаждаемых ими идеологий.