Спойлер: умрут все

За ночь насыпало снежку. Мальцев протопал по нетронуто-белому в гараж за лопатой и, покряхтывая, занялся расчисткой дорожки. Выпало мало — управился быстро. Даже в пояснице ни разу не кольнуло. Вернув лопату на место, вышел за ворота. Покрутился — ни души… Ан нет, вон вниз по улице бордовое пятно: дедушка Фадей на своём извечном посту. Отсюда не видать, но, поди, опять покуривает трубочку. Где-то тарахтела снегоочистительная машина. Мальцев прикрыл калитку и отправился поприветствовать соседа. Lumi14 под валенками похрумкивал.

— Здравия, — отозвался старик на пожелание доброго утра. Одетый в тулуп, с неизменным клетчатым пледом на плечах, Фадей Мичуев и правда курил трубку. Горький дым, касаясь ноздрей Мальцева, бодрил крепче кофе. Таким Мальцев помнил дедушку Фадея всегда: и когда сорок лет назад уезжал в город, и когда пятьдесят лет назад играл с ватагой друзей в казаки-разбойники. Седая, непокрытая ни зимой, ни летом голова, та же трубочка, да и плед, вроде, тот же самый. Вечный и неизменный, как Агасфер, старик неспешно нёс у порога сквозь время вахту, смысл которой был доступен ему одному.

— Замёрзнешь, деда Фадей, — предупредил, щурясь, Мальцев. Не было нужды говорить громко: сто лет ему было или тысяча, но на слух Мичуев не жаловался.

— В детстве, — завёл Агасфер, затянувшись, — меня удивляло, почему пожилые летом сидят в шубах. Я спросил у Лёши, отчего так, и он сказал: их кровь не греет. Я запомнил навсегда… А у меня по-другому, представляешь? Холод я чувствую. Но мне не зябко. Значит, не подошёл мой час, а?

Мальцев попытался и не смог представить Мичуева ребёнком. Рядом с ним учитель сам чувствовал себя ребёнком, и это казалось чертовски странным.

— Дай бог, — улыбнулся он.

Старик протянул ему трубочку. Продолжая улыбаться, Мальцев отказался.

— Табак выходит, — посетовал дедушка Фадей. — В город не собираешься?

Городом дедушка Фадей называл Суоярви. Мальцев покачал головой.

— До января вряд ли. Делать там… Больше город — больше шумиха, особенно с этими праздниками.

— Пожалуй, — согласился Мичуев и, сам того не ведая, повторил давешние мальцевские слова: — Новый год — он для детей… А теперь все как дети. Тридцать первого декабря Укко ломает год о колено. Как сухую палку. Разлом — всегда холод и мрак. Дети забыли об этом. Бедные, глупые дети…

— Я привезу табаку, деда Фадей, — произнёс Мальцев. — В город как поеду, привезу.

— В стародавние времена, — продолжил распевно Мичуев, — когда по всей земле от края до края шумел лес и первые люди жались тесней к костру, Хийси властвовал безраздельно. Он бродил в чаще, оставляя, как мех, тьму на стволах сосен, и птицы падали с небес от его ледяного дыхания. Дети забыли, как деды их дедов тряслись в холоде и ужасе перед властителем этих мест и прятались друг за дружку. Детям кажется, что те времена минули. А на самом деле человеческая история — миг в бесконечности. Краткий, как треск палки, сломанной о колено. И мигу этому суждено кануть в разлом.

— Вот только станет потеплее, — не в тему ответил Мальцев. — «Ласточка» на морозе может глохнуть. Встанем на полпути, и до весны, и не видать тебе, дедушка, табаку.

— Сегодня приходила Тамара, — буднично, словно речь шла о погоде, сказал старик. Тамара — жена Мичуева. Она умерла, пока Мальцев строил новую жизнь в Ленинграде, ещё не переименованном в Петербург — думал, что строит. — Близко стояла, вот как ты. Ей там холодно без меня.

— Ну, — растерялся учитель. — Тебе сон приснился, дедушка.

Он начал мёрзнуть. Не только щёки и нос — стужа бритвенными пальцами погладила шею, забралась за телогрейку и опустила обманчиво хрупкие руки на плечи. Обняла за талию и коготками провела по груди.

— Мне тоже иногда снится… — Начал и не договорил. Ира ушла из его жизни, как и из снов, Мальцев даже не знал, что сейчас с ней, зато Карина… Она снилась часто, и он просыпался от её резвого топотка, глядя в потолок, со слезами, подсыхающими в уголках глаз, пока беготня дочки не превращалась в тиканье настенных часов.

— Снится всякое, — закончил он неуклюже.

— Она меня звала, — сказал старик. На его лицо легла тень задумчивости.

Мальцев счёл за лучшее откланяться:

— Я попозже зайду. Ты, деда Фадей, не унывай.

— Не ходи на ёлку, — произнёс старик. Надтреснутый

(палку ломают о колено)

голос звучал чётко. И всё же переход был столь ошеломляющим, что Мальцев решил, будто ослышался.

Мичуев разбил его сомнения.

— Она звала меня туда, Тамара, — прокаркал он, выплёвывая дым, превращаясь в дракона или подземного духа. Когти стужи нащупали сердце Мальцева и вонзились глубоко. Мальцев резко, прерывисто вдохнул, но вдоха не хватило. — На ёлку! Лехтонен набрёл в лесу на каменные знаки. Знаки Хийси!

— Да что на тебя нашло, дедушка Фадей? — Мальцев отступал, держась за грудь, глотая воздух.

— Не ходи, — наказал старик твёрдо и вернулся к созерцанию дороги, которая оставалась безлюдной.