Спящие от печали (сборник)

– Всё равно зависеть будете! – упрямилась Тарасевна, топая башмаком. – Умные какие нашлись… В одной стране брать что-то надо – и отдавать, а другой стране что-то отдавать – и брать из неё. Весь мир так живёт. Перетекает.

– Э-э! Э-э… Наша речка Торгай из ниоткуда течёт, в никуда. Выходит из степи, пропадает в степи. Из моря не вытекает, в океан не впадает… Бывает так, Сталина Тарасовна. Если в природе бывает, и в политике так бывает…

* * *

Уже не замечал, похоже, бывший ученик Тарасевну – с её комнатой, шторками, чайным грибом, а видел и слышал что-то своё.

– …Мировой океан пусть живёт, как хочет, – смотрел депутат в прошлое, как смотрят в будущее. – Смывает пусть океан другие народы. Мы не против. А речке Торгай он не нужен. Наша природа – другая. Из ниоткуда мы идём – по земле, в никуда уходим – с земли. Нам океана мирового не надо… Кому много отовсюду надо, тот всё потеряет: себя потеряет совсем… А мы – другие: мы будем жить.

– Погоди! – остановила Тарасевна его, отвернувшегося и уже направляющегося к двери. – Ты по службе все законы читаешь! А моему зятю надо к своим ехать, по специальности там работать. Вот, скажи, когда Россия нас вызволит, чтобы мы здесь глаза вам не мозолили? Или навсегда она в степях нас бросила?.. Может, уже программа такая в России для нас есть, а мы тут сидим?

Потоптался депутат возле двери, стряхнул что-то с лацкана добротного пиджака, поправил значок. Совсем нехотя заговорил, скучно, устало:

– Ваши кедры на одном месте стоят. Шумят только, пока их не спилят. А сорный бурьян, политический, леса высокого боится, зато на просеках растёт хорошо, быстро, среди мёртвых пеньков. Бурьяну для своей политики большие просеки нужны… Будет программа, конечно, со временем, – увёл он взгляд в сторону. – Вот, ещё ваш народ поумирает немного… Когда сил на переезд не останется совсем, тогда программа будет. Не раньше… Черту оседлости только устроят вам, наверно, приезжим русским. В столицу не пустят, конечно…

Тарасевна кособочилась виновато, перетаптывалась от беспокойства, но молчала.

– В труху сначала дубы ваши перемелют, потом расти им разрешат, – говорил депутат, удерживаясь от зевоты и потирая глаза, красные от непомерного чтения. – Второй сорт вы опять. В революцию были – второй сорт, сейчас – тоже… Зачем ехать, Сталина Тарасовна? Риск там большой, обмана много, повсеместно. Верить программам разве можно?.. Там второй сорт, здесь второй сорт: какая вам разница?.. Тут я помогу когда-никогда. Там никто не поможет… Ваш народ в чудо верит! Не видит совсем: деньги съели его – ваше чудо, съели давно… Не получится больше чуда, Сталина Тарасовна! Живите здесь. Спокойно. Я этим, всем, сказал. Не тронет вас никто… Наша власть будет не плохая. Со временем, конечно…

И оробела Тарасевна: вот тебе и балбес… Она его, двоечника, ругая непрестанно, в четвёрочники вытянуть мечтала. Воспитывала, будто котёнка – беззащитного, безответного, – носом в миску с молоком тыкала, тыкала: учись пить знания, усваивать… И вот – вырос. И страх берёт: пришло в мир то, чего не ждали. К худу пришло? К добру?..

* * *

Проводив депутата, вернулась Тарасевна в свою комнату, попробовала успокоиться, налив из банки в стакан кислого чаю.

– Сахара ждёшь? – спросила она гриб, слабо шевельнувшийся на дне. – Бугор безмозглый. Много не получишь, вот щепотка тебе. Подсластись, кислятина… Довольный стал? Перерабатывай свою радость.

И накрыла она банку снова чёрной тряпицей. Однако чай грибной не глотался. И Тарасевна перетаптывалась в смущении.

Побежать к Нюрочке ей захотелось тогда сразу, да вот незадача: Иван был дома, а тут не находила она себе места…

– Там наши тоже небось кислый такой чаёк пьют, – рассеянно сказала она, думая про Россию. – Из экономии… Ох-хо-хо…

И в круглое зеркало глянула на себя Тарасевна без удовольствия – была её порода худая да мосластая, веками труда иного не знавшая, как только сеять-жать, навоз по полю раскидывать, за барскими лошадьми ходить – и помалкивать: «чего изволите?» Но вот явилась в огне усадеб, во всеобщей обильной крови, воссияла та страшная власть, которая вознесла Тарасевну на немыслимую, учительскую высоту. И уж Галя её росла белёхонькой, детишек своих родившая для умных трудов. Ан, лопнуло всё: катись, порода, туда, откуда вылезла – ко ржаному хлебу да кислому квасу, да к поклонам низким: «чего изволите?» Только кланяться теперь придётся перед инородцами – и внукам-правнукам, и праправнукам: дожили, ножки съёжили. А может, и до рабства им – один шажок…

Нырнуть бы сейчас Коревке, мечтателю несчастному, в чёрный труд, как сама Тарасевна это сделала без трепета и страха, и на своих плечах поднять внучек повыше – расти, породушка, дальше, развивайся, иди на верха российские, приноси пользу всеобщую, не подневольную!.. Но он, Коревко, только топыриться горазд, неуправляемый, переученный. И другой выход нужен всем, всем. А какой?!.