Спящие от печали (сборник)

Парафиновая свеча где-то рядом, в верхнем ящике комода. Спички должны лежать тут же. Вот они, под Нюрочкиной рукой. В кромешной тьме маленькая вспышка кажется ослепительной. Нитка фитиля пьёт подрагивающее пламя, вбирает его в себя, и спичка, истончённая, обугленная, медленно умирает, отдавая последний истаивающий блик пространству. Зато свеча, угнездившаяся в глиняном грубом подсвечнике, рождает радостный небольшой венчик света. И Нюрочка сонно улыбается, потирая колени. Она сидит на кровати, чувствуя, как её кровь толчками отдаёт грудным железам всё самое питательное и ценное. Саню пора кормить…

Но её Саня спит, отвернувшись. Он только хмурится, когда материнская рука тихонько поправляет пелёнку. Ей, проспавшей бурю и не слышавшей ни уличного грохота, ни страшного воя, жаль будить Саню, хотя часы уже показывают время кормления…

Занавеска окна зашторена не плотно. Заспанной Нюрочке видно со своей кровати, какой стремительный странный снег летит с небес – будто белый ливень хлещет с высоты там, за окном. Снеговое мерцанье в ночи подвижно и трепетно…

Нюрочкина кровь, истощаясь, вбрасывает, вбрасывает в молоко, уже распирающее грудь, жизненные её силы. Самой матери довольно и того, что останется, а молоко накапливается, прибывает, но крошечный Саня спит, словно вслушивается в неведомое, приоткрыв рот.

– Саня… – шепчет Нюрочка в радостном свете свечи.

Она прикасается губами ко лбу младенца с мимолётной тревогой; нет ли жара. Младенец морщит нос, слабо зевает.

– Пора, пора, маленький, – берёт его на руки Нюрочка.

И кормит, сонного, тёплого, прижав к себе…

Небесное снежное молоко струится на мерзлую землю. Оно накапливается, снежное, прибывает – и будет прибывать до самой весны. Но только под солнцем молодая земля начнёт жадно поглощать его, растаявшее млеко небес, чтобы тут же выбросить из себя к свету растущие нежные зелёные побеги мелких трав, а потом и крупных. Из соков земли, напитавшейся небесной влагой, из тёмных отсыревших недр извергнется, поднимется к белому свету сила молодых растений. Так будет не скоро – когда очнётся и засияет горячее солнце.

– Саня… – гладит Нюрочка пальцем белейший ситцевый чепчик на темени младенца.

Молоко уходит, перетекает, поглощается, соединяя мать и дитя – словно у них снова общее тело. И им снова тепло и спокойно:

– Мальчик мой…

Небесное снежное молоко струится на землю.

* * *

Прислушиваясь сквозь дрёму, она успевает испугаться ещё одному внезапному пониманью, что ночь – это прошлое: тьма что смерть… День – настоящее: жизнь… Утро – предчувствие настоящего. А вечер поворачивает всё вспять… Во тьме люди не видят ничего, а думают о том, что запомнили при свете: что минуло, ушло, умерло – и что не повторится никогда…

Во тьме настоящего не видно…

Если бы так часто не отключали свет, Нюрочка с ребёнком не оказывалась бы так часто в прошлом… С электричеством ночь-смерть превращается в искусственную, но жизнь. А так… Прошлое подступает со всех сторон…

Нюрочка вздрагивает, преодолев полусонное забытьё, отирает свой рот старушечьим точным движеньем и укладывает сытого, потяжелевшего Саню в коляску. Надо прибрать упавшие венки, успевает подумать она, делая шаг к своей кровати. В хозяйственном магазине давно нет длинных гвоздей, а с этих, коротких, вбитых на каждой стене комнаты и там, и сям, венки сваливаются то и дело.

Иван говорит, что надо сначала прибить широкие деревянные планки под потолком, а потом загнать в них крючья… Ожидая привоза, он заглядывает ещё на рынок, но крючьев, дешёвых и добротных, уже не будет. Появятся только очень дорогие, из-за границы. Скоро. Так сказала Ивану грудастая старуха, торгующая металлическим китайским ширпотребом, ломающимся от первого удара молотком… Видно, Ивану придётся вытачивать крючья где-нибудь на токарном станке, из старых железок… И Нюрочкино тело само, без её воли на то, уходит в ещё более глубокий сон, где уж совсем ничего не слышно, не видно, не понимаемо.

Тело укрывается в тупой непробудности, которая покойней и бесчувственней самой смерти. Наработавшееся тело так устало, что прячется, уплывает в беспросветное, опасное, запредельное небытиё.

Пусть валяются венки… Лишь бы не двигаться. Не шевелить исколотыми пальцами. Не напрягать живот. И не кашлять, ни в коем случае не кашлять! Тогда боль прошивает живот по рубцу и швам – крестом.

* * *

Иван, конечно, женился на Нюрочке по глупости, по молодости, а не по любви и даже не по выгоде. Свекровь так и сказала им:

– Это брак глупый, молодой. Ничего хорошего.

И повторяла после загса, когда шла за молодыми, в толпе гостей – поющих, пляшущих, взбивающих осеннюю пыль каблуками:

– Деревенскую нашёл, бесприданницу – голей гороха. Ни матери, ни отца… Из такой дыры её вытащил! Ох уж эти ранние браки. Ну – ему с ней жить, не нам. Пускай, как хочет. А мы и платье ей справили китайское, и туфли турецкие купили. На нас ему обижаться грех.

Только толстая немая, сидевшая под сентябрьским солнцем на скамейке, у входа в барак, залюбовалась Нюрочкой-невестой и замычала, ухватив её за руку.