Спящие от печали (сборник)

Дед не ответил. Устало прикрыв глаза, дрожащей рукою он отталкивал кубышку от себя.

Никита всё же закрыл её и, вскочив на стул, поставил на место. А когда повернулся, то увидел, что дед тянет к нему свою синюю трясущуюся руку. Никита соскочил со стула и торопливо подставил голову.

– Хорошая голова?.. – спросил он из-под дедовой руки.

Дед молчал, неподвижно глядя на Никитин карман.

– …Нь-э-э ово-ори-и, – тонко затянул дед, и лицо его жалко искривилось.

– Не скажу! – пообещал Никита. – Не плачь. И никогда не горюй, ладно?

Было слышно, как хлопнула входная дверь. Вета-мама громко позвала Никиту – раз и другой.

– Пошёл я уже, – громко сказал Никита, потом подождал немного.

Дед не ответил. Глаза его смотрели поверх иконы, и лицо было равнодушным как у слепого.

Вета-мама подхватила Никиту и стала его одевать.

– А я вам булощек напекла на дорогу, – ласково суетилась тётя Маруся. – Я их с маком пеку. А это вот который день ищу, с ног сбилася, мак найти не могу. Совсем памяти не стало; ну, куда я этот мешок задевала? Вторая стряпня у меня без мака. Плюшки-то тоже без мака пришлося… И каральки так пекла… Безо всего.

– Не надо, что вы? Нам булки некуда класть, – торопилась Вета-мама. – Вы не беспокойтесь. Мы пойдём.

– Да посидели бы, до вещера далеко. Поезд – нощью… Куда в такую рань? Садитесь-ка за стол, намущилися…

– Ничего с нами не случится. На вокзале посидим. Не крутись, – сказала Вета-мама уже Никите, и обмотала его поверх пальто и шапки своей пушистой шалью, пахнущей духами.

…На наезженной дороге, идущей в гору, вдоль ровного ряда задремавших средь бела дня домов, было скользко. Дул несильный, но морозный ветер. Можно было отворачиваться как угодно – он всё равно дул в лицо и обжигал. И небо снова было похоже на завьюженную землю, опрокинутую над миром.

Никита шёл всё медленней, потому что сразу устал ступать по скользким выбоинам. Вета-мама наклонилась, поплотнее укутала его и с трудом подняла на руки. Но пронесла совсем недолго и опустила Никиту на дорогу – сапоги её на высоких каблуках скользили ещё сильней, чем Никитины валенки.

Вета-мама обернулась и стала смотреть назад, в сторону их избушки, которая почти скрылась за большими добротными домами. Но знакомая островерхая крыша времянки была ещё видна отсюда, и видна была верхушка бесполезного дерева, росшего под их окном.

– Ты там без спроса была когда-нибудь? – спросил Никита и показал Вете-маме в сторону оврага, где летом они сидели со Светой на проволочном ящике, перед высокой железнодорожной насыпью.

Мама не ответила.

– …У тебя зубы болят? – спросил Никита, задрав голову.

– Нет, – сказала Вета-мама. – Молчи.

Никита послушно помолчал.

– А тётя Маруся плохая? – спросил он.

– Нет. Она не плохая. Обыкновенная… Просто люди бывают образованные и необразованные. И образованные иногда умеют вести себя так, как будто они значительно лучше. А она так не умеет… Но на самом деле все – одинаковые: обыкновенные.

– …Я – образованный?

– Пока ты больше, чем образованный. Ты знаешь про Луковку. Может быть даже, ты про неё не забудешь.

И она снова подняла Никиту на руки.

У самой станции, на повороте дороги, навстречу им вышел папа. Он быстро взял Никиту с рук и вытер под шалью своим платком влажное от дыханья Никитино лицо.

– Устала? – спросил он Вету-маму. – Потерпите, ещё немного осталось.

Папа был встревоженный, весёлый и немного виноватый. Он посадил Никиту себе на шею, держа его за ноги.

– Контейнер сдал, – говорил папа Вете-маме, оборачиваясь на ходу вместе с сидящим на нём Никитой. – Чемоданы в камере. До поезда четыре часа… Чего вы у тёти Маруси не посидели?

Мама промолчала.

– Я думал, вы там, – сказал папа, не дождавшись ответа.

На вокзале Никита и папа пошли в буфет и поели жёстких пирожков, запивая их лимонадом. А мама осталась сидеть на скамейке в зале, с шалью в руках, которую сняли с Никиты.

Папа допил лимонад, поколупал ногтем этикетку на пустой бутылке и сказал Никите:

– Ну что, старик? Пресс-то свой – я всё-таки дочертил! Всё нормально, брат. Сядем в вагон… Пойдут мимо города… Здорово, а?.. Скоро отправимся. В путь. Со всеми последующими остановками.

Папа посмотрел на свои руки, сжал и разжал пальцы.

– Ты наш состав поведёшь немножко? – оживился Никита. – Они тебе порулить дадут?

– Нет, брат. Не дадут. Никогда уже не дадут. Не положено… Отогрелся? Давай пальто тебе расстегну. Распаришься, а потом на холод выходить.

Они вернулись в гудящий зал, на скамейку к Вете-маме.

– Иди в буфет, – сказал ей папа.

Вета-мама поморщилась:

– Не хочется.

– Ты у меня не расхворалась?

– Нет…

Папа расстегнул Вете-маме верхнюю пуговицу пальто:

– Распаришь горло… Потом на холод…

А Вета-мама скучно посмотрела на папу:

– Замаялся ты с нами. Да?

– Это вы со мной замаялись, – рассмеялся папа.

Никита походил вдоль ближних скамеек.

– Гожий какой! Это в кого ты такой пригожий уродился? В маму – или в папу? – сказала ему толстая женщина с узлами по всей лавке и шевельнулась. – На-ка конфетку тебе. …К баушке, что ли, едешь?