Спящие от печали (сборник)

– Ну – давай колещко твоё, да и поезжайте. Поезжайте. Ладно, щего уж… Щитаться, что ли, будем? Давай колещко-то сюда…

За воротами послышался скрип быстрых шагов и мужские голоса. Вета-мама вздрогнула, суетливо стянула кольцо с пальца, не глядя сунула его тёте Марусе.

– Ну, вот! – жалостливо всхлипнула тётя Маруся, опуская кольцо в карман фуфайки. – Ну и вот. И хорошо. Щастьиса вам на новом месте!..

Замок с их двери она сняла незаметно. Просто прислонилась к ней – и отошла.

– А мальщишещка – пускай в горнису идёт, – ласково приговаривала старуха. – Вещи таскать нащнут – избёнку всю выстудят. Что же мальщишещка продрогнет весь… А поезд-то – ещё не скоро! Айда, сынок. Айда!.. К бабе Марусе айда, в тепло.

Никита раздевался сам, долго и неловко стягивая пальто – тётя Маруся ушла к деду в каморку. Было слышно, как она рассказывала там что-то, но рассказывала негромко. И только выкрикивала временами:

– Умниса какая! Нашлась.

Потом она вернулась в прихожую, приговаривая на ходу:

– …У! Разъязвило бы вас!

И сказала Никите:

– Щего топщешься? Иди в горнису. Слон.

Никита пошёл, сел на диван и стал смотреть в тёмный телевизор. А потом тихонько заплакал. Но плакал недолго и почти неслышно. И два раза сказал сам себе:

– Вету мне жалко. Жалко Вету мне.

Мимо окна проплывали вещи – корыто, в котором купали Никиту, узлы, чемоданы, папина чертёжная доска, сумки, опять узлы. И много картонных коробок, перетянутых бельевыми верёвками. Никита забился в самый угол дивана и согрелся. И вскоре плывущие мимо вещи пропали из глаз. А к самому лицу Никиты наклонилось лицо Веты-мамы, плохо видное в сумерках. И снова папа был в поездке, а Вета-мама и Никита сидели в избушке вдвоём, не включая света.

– …Вот наша станция называется Чесноковка, – тихо говорила Вета-мама. – А если отсюда прокопать землю насквозь, то на другой стороне земли, прямо напротив нас, есть точь-в-точь такая же станция. И называется она – Луковка. Там – эти же дома, и эти же самые собаки, и деревья.

– И наша комната?!

– Да… И печка в ней – точно такая же. И Станиславский на портрете. И люди там – эти же, но живут совсем, совсем по-другому.

– А как живут?

– А вот так… Если человеку дают какую-нибудь замечательную вещь, которой ни у кого на свете нет – он вовсе не радуется этой вещи. А огорчается. Ему обидно становится, что у других этого нет… А за себя будет стыдно ужасно, если он лучшее возьмёт себе!.. Он тогда себя уважать не будет, понимаешь? А если человек может сделать что-то хорошее либо для себя – либо для кого-то другого, то он даже и не раздумывает: для другого делает и от этого счастлив бывает. Рукой машет – и говорит: «Для самого себя я сделать и потом успею!..» Там все улыбаются друг другу – потому что когда для других делаешь много доброго и хорошего, тогда их всех и любишь больше…

– А дедушка там есть больной?

– Есть. Только он уже здоровый. Добрые врачи придумали там лекарство от его болезни. А лекарство это такое, что придумать его могут только такие люди, какие в Луковке живут. Другим тайна этого лекарства не раскрывается и не даётся в руки. Потому что все хорошие открытия делаются – от доброты. А от недоброты – только плохие или никакие.

– Вета! Мама! Поедем в Луковку с папой! Сейчас поедем!

– Ну – там мы уже есть. Такие же, но – лучше немного. Наше место там занято нами же самими…

Никита открыл глаза, потёр их и пошёл к деду в каморку.

Он встал перед ним, вздохнул раз, и ещё раз, и сказал:

– Уезжаю я опять!

И подставил деду голову, чтобы ему было недалеко тянуться. Но дед так и не погладил его, он неподвижно и бессмысленно смотрел и смотрел на Никиту. А потом, не поднимая рук, затянул монотонно и тонко, и плечи его задрожали:

– Ы-ы! Ы-ы-ы-ы…

– Не плачь, – попросил его Никита. – Я тебе из Луковки лекарство привезу, когда-нибудь скоро. Ты подожди меня… И не горюй. Договорились?

А дед всё тянул и тянул своё заунывное, дребезжащее «Ы-ы-ы-ы-ы…». И с трудом указывал глазами на тёмную большую икону, стоящую на полке.

Никита тоже стал смотреть на икону. Но изображенье было таким старым, что разглядеть его в полумраке каморки было трудно. Только строгий, грозный, живой взгляд читался в потемневшем лике – и всё.

– Д-д-да-ай!.. – тянул между тем дед. – Д-д-дай!

Никита удивился – и обернулся. Дед показывал дрожащей рукой, чтобы Никита достал ему что-то с полки.

Никита встал на стул и, поминутно оглядываясь на деда, спрашивал:

– Так? Вот это?.. Это?

За иконой стояла кубышка из-под мёда с выжженным по дереву чёрным растопыренным медведем. Дед радостно кивал с постели, и Никита подал кубышку ему на колени.

– …Т-т-т-крой! – сильно дрожа, выговорил дед.

Деревянную крышку Никита открыл без труда. Поверх маленьких шёлковых цветных клубков лежало кольцо Веты-мамы.

– Зь-зь-зьми, – сказал дед, прерывисто дыша. – К-к-кар-мман.

Никита оробел и неуверенно взял кольцо. Дед показывал глазами на карман его куртки. Тогда Никита расстегнул тугую пуговку, опустил кольцо и застегнул пуговку на кармане снова.

– Правильно? – спросил Никита. – Да?