Спящие от печали (сборник)

Ольга, ошарашенная вначале бабушкиным гневом, стояла некоторое время неподвижно возле раскрытого чемодана. Но потом стала потихоньку заниматься своими делами – налила в круглый таз воды из чайника, помыла растёртые башмаками ноги. Она думала про то, что бабушка Нюра похожа на сумасшедшую, и хорошо, что она ничего не знает об Эдуарде Макаровиче.

Ольга не удивилась и не обиделась нисколько, когда, не прерывая речи, бабушка вдруг оттолкнула Ольгу от таза, вырвала тряпку из её рук и сама кое-как подтёрла забрызганные Ольгой половицы – это произошло так, будто оттолкнули вовсе не Ольгу, а какого-то другого человека, оказавшегося на Ольгином месте.

Бабушка села на сундук, едва доставая ногами пол, и стихла. Она будто враз забыла, о чём говорила только что, и смотрела теперь отсутствующим взглядом на растрескавшуюся голландку, на горку мусора на шестке, заметённого пучком куриных перьев к печной заслонке, на кое-как перемытую посуду, наполовину прикрытую затёртым кухонным полотенцем.

Ольга подошла к выключателю, но включить свет не посмела.

– …Их ведь, дела-то, не переделашь, – забормотала бабушка Нюра. – До нас их делали – не переделали, и мы их не переделам… И после нас их – не переделают. Нету им конца…

Она сидела в полумраке, крошечная, сморщенная, присмиревшая, и совсем не понимала, что Ольга собирается в дорогу. Пальцы её изувеченных ревматизмом рук вздрагивали и двигались время от времени на тёмном, давно не стиранном переднике.

– Соловья-то не слыхала? – вдруг ласково спросила она Ольгу. – У нас ведь теперь в берёзе соловушка поёт.

Бабушка поднялась и бесшумно вышла – словно мимо Ольги, не коснувшись пола, проплыла в сумраке чья-то тень.

Ольга слушала скрипучий стук часов – в избе быстро и заметно темнело и вместе с тем всё громче и чётче стучали часы. Необычайно громкий их стук в тишине уже тёмной избы всё держал Ольгу в своей власти, не позволяя шелохнуться. Сильнее стал ощущаться запах сухого старого дерева – он густел, густел, заглушая и запах козьего молока в подойнике, и запах старой печной гари, и почти выветрившийся запах Ольгиных духов, шедший от раскрытого и наполовину уложенного чемодана…

Ольга вспомнила про невыплеснутую воду, подняла таз и вышла в сени. Остановившись на крыльце, она увидела бабушку Нюру, стоящую неподвижно возле едва приметного пня, – и теперь Ольга вспомнила раскидистую яблоню, которая цвела по весне сплошным розовым цветом и которой не было больше.

Бабушка стояла, чутко вытянув шею, и глядела в сторону старой берёзы в углу сада. Дремали вдали плохо видные огороды – будто лёгкий дым стлался над ними. Скрипнуло старое крыльцо под Ольгиной ногой. Бабушка встрепенулась – но не обернулась, а только спросила слабым, по-детски тонким голосом:

– …Шура? …Ты, что ли?

И спокойно и тихо позвала ещё раз:

– Шура?..

В синем воздухе плыл холодный запах травы, и ясно светились во мгле полузакрывшиеся светлые цветы в большом кусту посредине огуречной грядки.

Ольга выплеснула воду с крыльца, стукнула тазом о ступеньку – бабушка Нюра будто не слышала – и всё стихло. Время шло бесшумно и так быстро, словно не шло совсем. День истаял без возврата. И ночь коснулась верхушки вековой берёзы. Прохладное, тёмное её дуновение прошелестело листвой, ощутимо прошло над землёю, и цветы погасли во тьме.

– …Щас бы Шура-то поглядел… – быстро и невнятно проговорила бабушка.

Прозрачная дрожащая трель рассыпалась над старым садом, над доживающей свой век избой, над холодным запахом трав… над маленькой старушкой в длинном пиджаке, смирно стоящей возле кривого и уже не видного в темноте пня – смирно и безмолвно стоящей в звёздном свете.

…Но утром, когда до отъезда оставался лишь час и когда Ольга второпях подпиливала ногти блестящей пилкой, бабушка подошла к ней и стала смотреть, словно стараясь понять что-то.

– Чего же я не собираюсь? Собираться пора. Вознесенье нынче. Где платок-то мой?.. – силилась вспомнить она. – Ты, Ольга, со мной бы сходила. На могилки-то. А? На наши могилки бы сходили, да на Большие. На Больших-то уж поди молебен служат. Народу в них не считано лежит, в голодовки-то сколь померло – в двадцать первым, в тридцатым, в тридцать первым, тридцать вторым… – считала она на пальцах. – Все – там, в Больших могилах… Их ведь и не закапывали – оне, как канавы скотски, открыты стояли. Землёй припорошут, да и новый ряд покойников без гробов кладут. Силы уж у народу не было – могилы отдельны каждому копать… Мы-то сами – уж и незнай как выжили. Вроде, не должны были, а – вот, диво-то… Там много нашего роду людей спит!.. Это сколь от них детей-то не родилось? Миллионы ведь. Може, и ваши женихи нерождённы – там!.. Там. Где платок-то мой? Не видала? Може, вместе сходим?

– Я уезжаю, – отозвалась Ольга, не прерывая занятия.

– А и то, – согласилась вдруг бабушка Нюра, доставая из сундука шёлковую шаль, пахнущую нафталином. – Что тебе там глядеть?… Оля… – почти про себя проговорила она вдруг, и подошла вновь, и провела шершавой ладонью по Ольгиной щеке. – Оля… И как же ты устала… Что же ты так устала, Оля?.. Рази так можно?…