Спящие красавицы

Двенадцатью годами ранее, в душный день позднего лета, в службу по контролю за бездомными животными поступил звонок о еноте, забравшемся под амбар, который местная епископальная церковь переоборудовала под пастырский центр. Тревогу вызывало возможное бешенство животного. Фрэнк приехал сразу. Надел маску и перчатки до локтей, забрался под амбар, направил луч фонаря на енота, который тут же метнулся в сторону, как и положено здоровому зверю. На том бы все и закончилось (бешеные еноты – серьезная проблема, но не здоровые), если бы красивая женщина двадцати с небольшим лет, которая показала Фрэнку дыру под амбаром, не предложила ему стакан синего «Кул-эйда» с распродажи выпечки, проходившей на автомобильной стоянке. Вкус Фрэнку не понравился – слишком разбавленный, маловато сахара, – но он выпил этой бурды на три доллара, чтобы постоять на жухлой траве церковного двора, болтая с этой женщиной, потому что внутри у него все трепетало от ее восхитительного заливистого смеха и манеры упирать руки в бедра.

– Не пора ли вам вернуться к выполнению своих обязанностей, мистер Джиэри? – наконец спросила Элейн присущим ей тоном, обрубая разговор ни о чем и переходя к делу. – Я с радостью позволю вам куда-нибудь меня пригласить, если вы избавите нас от этого безобразника, который убивает живых существ под полом церкви. Такое у меня предложение. И у вас губы посинели.

Он вернулся после работы и заколотил досками дыру под амбаром – извини, енот, но мужчина должен делать то, что должен, – а потом повез свою будущую жену в кино.

Двенадцать лет тому назад.

Так что же случилось? Была ли причина в нем, или их совместная жизнь исчерпала себя?

Долгое время Фрэнк думал, что у них все отлично. Ребенок, дом, хорошее здоровье. Разумеется, были и проблемы. Денег едва хватало. Нана была не самой прилежной ученицей. Иногда у Фрэнка возникало ощущение… ну… заботы выматывали его, а в таком состоянии он становился нервным. Но недостатки были у всех, и за двенадцать лет человек может сорваться. Вот только его жена воспринимала ситуацию иначе. И восемью месяцами ранее подробно объяснила ему, как именно.

Своим мнением она поделилась с ним после знаменитого удара в стену. А незадолго до знаменитого удара в стену она сказала ему, что отдала восемьсот долларов своей церкви, которая проводила кампанию по сбору средств на прокорм детей в какой-то чудовищно далекой, никому не ведомой части Африки. Фрэнк не был бессердечным: он сочувствовал страдающим. Но ты не отдаешь деньги, которые не можешь позволить себе отдать. Ты не рискуешь благополучием собственного ребенка, чтобы помочь чьим-то еще детям. И вот что странно: известие о том, что ежемесячный взнос по ипотеке улетел за океан, не стало причиной знаменитого удара в стену. Удар этот вызвали последующие слова Элейн и выражение лица, пренебрежительное и непреклонное, с которым она их произносила: Это было мое решение, потому что это были мои деньги. Как будто брачные обеты, которые она давала, ничего не значили для нее все эти одиннадцать лет, как будто она могла делать все, что заблагорассудится, не ставя его в известность. Вот тогда он и врезал по стене (стене – не Элейн), и Нана убежала наверх, рыдая, а Элейн безапелляционно заявила: «Скоро ты сломаешься и начнешь срывать злость на нас, малыш. Придет день, когда это будет не стена».

И ни слова, ни дела Фрэнка не могли ее переубедить. Она предоставила ему выбор: разъехаться или развестись. Фрэнк выбрал первое. И ее предсказание не сбылось. Он не сломался. И точно знал, что такого не случится. Он чувствовал в себе силу. Потому что ему было кого защищать.

Но без ответа оставался весьма важный вопрос: что она пыталась этим доказать? Какая ей польза от того, что она ему все это устроила? Дело в каком-то неразрешенном конфликте детства? Или обычном, простом садизме?

Как бы там ни было, происходящее казалось нереальным. И чертовски бессмысленным. Естественно, он, как и любой афроамериканец в Триокружье (да и в любом округе Соединенных Штатов), к тридцати восьми годам повидал много чего бессмысленного: расизм, в конце концов, – идеальный пример. Он вспомнил дочь какого-то шахтера, с которой учился в первом или втором классе. Ее передние зубы торчали во все стороны, а косички были такими короткими, что напоминали обрубки пальцев. Она вдавила палец в его запястье и сказала: «Ты гнилого цвета, Фрэнк. Совсем как ногти моего папаши».

На лице девочки читалось веселье и изумление – а также беспросветная тупость. Даже ребенком Фрэнк узнал черную дыру неизлечимой глупости. Его это поразило и ошарашило. Позже он видел ее на других лицах, что пугало и злило, но тогда его охватил благоговейный страх. Подобная глупость обладала собственным гравитационным полем. Она затягивала.

Только Элейн не была глупой. Совсем наоборот.