Спасенная душа

— Да разве Ангелы в раскаянии мешают? — улыбнулся посланник Божий и оставил Демьяна на земле еще не на три часа, а еще на тридцать лет.

После Демьяна Богородица возле горького пьяницы на базаре объявилась.

Стоит Матвей вместе со своим собутыльником, трясучка их бьет, руки ходуном ходят и прохожим детские валенки, Матвеевой дочки, продают. Двое-трое повертели в руках эти валенки. «Да вы что, — говорят, — из ума выжили от водки-то? Это уж не валенки, а дыренки!»

— Да где они дыры-то видят?! — таращит пьяные глаза Матвей. — Новые совсем!

А это Богородица людям глаза от валенок отводила.

Подходит Она к ним в простом белом платочке, как крестьянка.

— Ну что, Матвей, — говорит, — жену в могилку свел, теперь с дочки последнее принес? В чем она теперь в церковь пойдет, о тебе молиться?

— Да чего уж обо мне молиться, — отмахнулся Матвей, — поздно уж.

— А сам-то давно в церкви был? — не отходят Богородица. — Как ты дочке-то говоришь: «Хоть в церковь и близко, а ходить склизко, а кабак далехонько, да хожу тихохонько». Так, что ли?

— Чего привязалась? — встрял трясучий товарищ его. — Чего мы в твоей церкви не видали?!

— А не видал ты, Матвей, вот чего, — сказала Богородица и перекрестила трясучего.

И враз перед ошалевшим Матвеем не приятель его, а он сам встал, да в таком мерзком обличье — срам, и ничего боле. Худой, зеленый, в чирьях, глаза заплыли, мутные, на носу капля качается, губищи, как у лягушки, фиолетовые, из ушей желтые волосья кустится, и воняет от него, как из выгребной ямы.

— И вот такую образину, Матвей, дочка твоя терпит, любит и прощает… А ты с нее последнее принес.

— Неужто я такой?! — передернулся от омерзения Матвей и перекрестился.

И тотчас шелудивый бес, который его приятелем прикидывался, злобно взвизгнул и сквозь землю провалился!

— Посмотри под стелькой валенка, — говорит Богородица, — жена тебе весточку с того света прислала.

Дрожащую руку сунул в валенок и вытаскивает сторублевую бумажку, на которую можно корову купить!

— Поспеши домой и делай с этими деньгами что хочешь, — сказала Богородица и скрылась в толпе.

А Матвея словно обухом по голове. Ведь это от его побоев жена померла, а теперь, выходит, простила?

— Катеринушка, Катеринушка, — бормочет сквозь слезы, — меня, идола, простила… Я ведь из-за этого пить начал, думал, залью грех водкой… А теперь, раз прощен я, разве смогу подвести тебя?

И, в каждой руке по валенку, помчался по сугробам домой, а кабак за три улицы, как чумное место, обежал.

Влетает в избу, а дочка, поджав под себя озябшие ноги, ласково спрашивает:

— И где же ты бегал без шапки? Уши вон все обморозил.

— Да я тебе, это… валенки подшивал, а под стелькой вон чего нашел! — Деньги ей показывает, а сам незаметно слезы рукавом смахивает.

— А чего же ты плачешь тогда?

— Да ведь от радости! У меня ж вместо души одна водка проклятая бултыхалась, а ты, доченька. Божью искру в ней разглядела и верой своей пропасть не дала. Я сей же час весь свой инструмент пойду выкуплю, ох и заживем тогда!

— Господи! — удивился сидевший на лавке невидимый никому грозный Ангел. — Еще один грешник раскаялся! Не могу пока душу его забрать.

И улетел так же бесшумно, как прилетел.

В тот же день в небольшой уральский городок возвратился с жестокой сибирской каторги знаменитый вор Гришка, по прозвищу Валет. Прозвали его так за то, что красив был, как карточный валет, и многим женщинам сердце разбил вдребезги.

Десять лет киркой мерзлую землю долбил, на мокром тюфяке спал, гнилую картошку ел, теперь вот вернулся без былой красы. Жгучие глаза приугасли, кудри поредели, а кое-где и совсем вылезли, грудь впала, сгорбатился. Однако ремесло свое не забыл, в болото гнить не бросил.

— Авось оно меня прежним Валетом сделает, — мечтает дурень плешивый.

Эх, известно, русский человек на трех столпах держится: авось, небось и как-нибудь. Однако авоська веревку вьет, а небоська петлю накидывает.

Ну, идет Григорий по городу, дома оценивает, где можно без испугу поживиться, и наткнулся на такой. Стоит в сторонке, в тихом переулке без прохожих, маленький уютный особняк. Осторожно в окна глянул — вроде нет никого. Замок на двери немудреный, открылся быстро, вошел и стал на цыпочках наверх по лестнице подыматься.

Осторожно в большой зал вошел. Никого. Посреди зала большой стол богато накрыт, видать, к празднику.

— Ну надо же, в первый же день — и так повезло, — потирает руки Валет, потом рюмку водки налил, опрокинул, грибок соленый прямо рукой из салатницы выловил и туда же, вслед за водкой, отправил.

В спальне наволочку с подушки содрал и сгреб в нее со стола все серебряные приборы. Огляделся, чего еще плохо лежит, и увидел в углу икону Богородицы в золотом окладе. Он и ее, идол, в наволочку сунул.

Взвалил добро на спину и видит на комоде, на вышитой салфеточке, фотография в простенькой рамочке стоит, а на фотографии он сам, Гришка, только молодой, красивый, усатый, а рядом прижалась к нему кротко скромная девушка.

— Ну надо же, к кому в гости забрел, — усмехнулся беззаботно, — а эту, кажись, Варей звали. Пацана родила, да я сбег вовремя.