Созерцатель

В ладонях пенилось земляничное мыло. Остро пахло детской несвободой, быть может потому, что этот сорт мыла всегда оказывался в рукомойниках детсадов, пионерлагерей, где детей закабаляют не меньше, чем взрослых в тюрьме. Этот пронзительный запах земляничного мыла в общих детских уборных перемешивался с запахом мочи и хлорки, с брызгами противной ледяной воды в грохочущую раковину с мутной водой и зелеными сгустками в ней, с матерной руганью малолетних хулиганов и мечтательными планами на завтра: футбол, костер, печеная картошка, бессонный «тихий час» с зубной пастой в ушах и в носу, воровство зеленых яблок из соседнего колхозного сада и традиционная драка с местными мальчишками.

Ладони механически перекатывали скользкий розовый брусок, взбивая белую пену. В ноздри проникал безжалостный запах, оседая где-то глубоко в груди прохладной тоской. А мысли уносились рекой времени, разливая во всем теле, душе, памяти — всюду, внутри и снаружи, чувство обреченности нашего земного путешествия. В груди клубились тоска по умирающему свету и мимолетному счастью, которое мы пережили — но и мудрое удовлетворение неминуемой конечности того мрачного и мерзкого, что так отравляет нашу жизнь.

В такие минуты прозрения прошлое представляется выпуклым, как шишка от удара дубинкой по лбу, без обычной ностальгической лакировки с непременным забвением всего подлого и страшного, что случилось с нами. Нет, в такие минуты истина вторгается в твои воспоминания жестокой правдой о твоих преступлениях, чтобы следом накатила волна горячего раскаяния, успокоившись в послештормовой тишине покоя, где остаётся лишь безбрежная тишина благодарности — высшего состояния человеческой души.

Каждый раз, когда судьба отрывала меня от обжитого комфорта и переносила в дебри неизвестности, когда терял друзей и родичей и попадал в общество чужих людей, когда на новом месте погружался в пучину одиночества — тогда заползали в душу и страх, и жалость к себе, и ропот, но именно в такие дни душа росла и крепла, да в боли, в тесноте и безлюдье — мужала и готовилась к подвигу, к чему-то большему, что не может произойти в комфортном состоянии. Должно быть ангел-хранитель выдергивал меня из трясины и поднимал на более высокую орбиту. И только приходило привыкание к новым условиям, появлялись новые друзья, свежие идеи, неизведанный вкус жизни — вот тут и наступал «момент истины», обычно под утро, на рассвете нового дня — и сердце наполнялось нечаянным счастьем и благодарностью моему таинственному, незримому путеводителю, который конечно же гораздо лучше меня знал, где, как и с кем лучше мне жить и почему.

Давно уже завершен вечерний туалет, я лежу на левом боку лицом к стене и, рассматривая аляповатый рисунок на коврике, Бог весть каким образом созерцаю величественную картину тишайшего океана абсолютного покоя, в зеркальной глади которого отражаются мириады звезд и большая круглая луна. Уже погружаясь в уютный омут сна, затухающим сознанием отмечаю про себя до сих пор витающий в избе аромат земляники и еще нечто: в центре сердца затихают завершающие слова благодарственной молитвы.

Если ты умный, почему бедный?

— Именно поэтому, — ответил Володя.

— А поконкретней, — предложил я.

— Именно потому, что не только слушаю, но и слышу, — и показал пальцем на окошко.

— И что ты слышишь?

— Шум двигателя «Лексус» и шорох протекторов по щебеночному полотну.

Только что он встал, зажег старинный примус и высказал предположение, что к нам едет давешний знакомец Вадим. Я ничего не понял и задал первый вопрос, который возник в моей голове, занятой анализом последних событий. Вопрос: «Почему ты так думаешь?» Честно сказать, мне было весьма комфортно с Володей, накопилась тьма вопросов, и гости лично мне представлялись помехой. Но мой друг, который и сам очень ценил тишину, проявил вдруг энтузиазм и, как мне показалось, ожидал от гостя чего-то необычного.

Прежде чем войти в дом, Вадим с ироничной улыбкой обошел его вокруг. Когда он постучал и появился в горнице, на примусе во всю шкворчала жареная картошка с грибами. Гость, не снимая ироничной маски с гладкого лица, рассмотрел примус, поскрипел половицей и осторожно присел на табурет.

— Вас устраивает то, как вы живете?

— Конечно, — сказали мы хором.

— Вроде трезвые мужики, а живете в такой нищете.

— Обедать с нами будешь? — спросил Володя, раскладывая по тарелкам жаркое, салат из огурцов с помидорами и соленые грузди.

— Давай, — кивнул тот. — Пахнет аппетитно.

— А с чего ты взял, что мы живем в нищете? — спросил я.

— Вижу.

— Я, например, вижу, что ты сейчас одет в такую же примерно одежду из хлопка, как и мы. С аппетитом ешь то же, что и мы. Над нами не капает, ветер не продувает. Тебе что, плохо сейчас?

— Да нет, хорошо, — сказал Вадим. — Хоть насчет одежды я бы, конечно, поспорил. Разные марки, разные цены.

— Ну это ты барби своим рассказывай. Мужчинам это как-то до лампочки. Но мы не видим другого — того, что у тебя на счетах в банке.

— Это точно, — расцвел гость. — Думаю, в этом мы с вами не ровня.