Современный нигилизм. Хроника

Но мне кажется, во всей этой ситуации появился новый аспект: эти вопросы задает индивид, хоть и не всегда уверенно, ради собственного просвещения. Мы больше не можем спокойно принимать самих себя, свою работу, свои ожидания и планы, как принимаем модные тенденции или алгоритмы всесильной машины господствующей культуры, которая корыстно желает рассказать нам, кто мы такие, что хотим, к чему должны стремиться. Сегодня эти вопросы вновь стали «нашими», это вопросы от первого лица.

Но чтобы лучше понять, о чем идет речь, давайте начнем с «метафизического» контрудара, затронувшего наряду с пандемией каждого из нас. Мы словно бы внезапно осознали существование мира, в котором жили как на автопилоте всего несколько недель назад, и мы узнали о его существовании в то время, когда он по причине чрезвычайной ситуации становился все более безлюдным и угрожающим, как театральная сцена, с которой исчезли все актеры.

Но одна мысль возвращается с поразительной настойчивостью, пусть бо́льшую часть времени ее и затмевает тысяча других дел, – это мысль о конечности нашего существования. Это не просто memento mori – «помни о смерти», – которое мы уже хорошо знаем. И это не ипохондрия из-за ограничения свободы передвижения. Более того, это не просто мысль, а проявление осознания нашей конечности. И именно в этот момент нигилизм выкладывает на сукно все свои козыри, рискуя остаться вовсе без них.

Чаще всего мы приравниваем конечность существования к собственной смертности. Но смерть – это не просто прекращение биологической жизни, это мерило, с которым каждый из нас подходит к себе и другим, к природе и истории. Это то, что Хайдеггер называл «бытием к смерти»[32], составляющим часть нашей жизни.

Эта идея тесно связана с тем, что люди, в отличие от других живых существ, обладают особенным «присутствием» (Dasein), то есть они всегда не только «то, что» они есть, но и то, чем они «могут» быть. Люди всегда являются открытой возможностью. И тем не менее эту возможность человеческого существа, его присутствие, открытость и движение вперед каждый раз венчает «брошенность» в мир. Но это означает не то, что мы просто здесь и сейчас живем в определенном пространстве и времени, а, скорее, то, что мы безвозвратно привязаны к себе без ориентации на кого-то другого и вне зависимости от кого-либо. Конечно, мы сталкиваемся с разными людьми, вещами и ситуациями, но в своем бытии мы одни, вверены в наши собственные руки; и по этой причине мы никогда не сможем «реализовать себя», потому что наше бытие предопределено и находится в наших же руках, оно не похоже ни на что другое в этом мире. Мы несводимы ни к какой другой сущности, но в то же время эта несводимость ограничивает нас только нашим собственным существом, по своей природе «невозможным». «Эту скрытую в своем „откуда“ и „куда“, но в себе самой тем неприкрытее разомкнутую черту присутствия, – пишет Хайдеггер в „Бытии и времени“ (1927), – это „так оно есть“ мы именуем заброшенностью этого сущего в его „вот“, а именно так, что оно как бытие-в-мире есть это „вот“».

Если конечность связана с нашей смертностью как с онтологическим условием жизни существа, брошенного в собственное обнаженное «Я», то это означает, что все мы отмечены неодолимой «невозможностью». Все наши планы, поступки и проекты никогда не смогут «наполнить» нашу жизнь. Вот доказательный факт: каждый раз, когда мы считаем, что довольны чем-то, то немедленно возникает неявное или явное чувство глубокой неудовлетворенности, потому что ни одна из наших побед никогда не утолит нашу жажду счастья. Нам всегда мало.

Неслучайно сам Хайдеггер (опять же в «Бытии и времени») подчеркнул феномен, который будет иметь огромный успех в понимании условий жизни человека в XX веке, а именно «ужас», своего рода «дезориентацию» перед лицом невозможного, когда предметы больше не говорят с нами, мир отказывается сообщать нам свое значение, и наше существо превращается в «ничто». И именно это «ничто» может стать последним названием, которым вслед за Хайдеггером мы поименуем тайну бытия, чтобы уберечь ее от наших субъективных представлений и вечной тенденции отождествлять истину с продуктами наших «махинаций».

Отмечу, что мы говорим не только об абстрактных философских идеях, но и о структуре нашего повседневного сознания, о той метафизической чувствительности к себе и миру, которая изнутри движет нашим опытом сознательных существ (и она бесконечно шире, чем утверждают философы). Но что означает мысль, что мы не просто воплощение наших действий над собой и миром, а обречены на нашу собственную «невозможность»? Это значит, что мы конечные существа. Но если задуматься, концепция конечности не только намекает на то, что мы обладаем бытием к смерти, но еще в большей степени – на то, что мы существа «рожденные».