Современная повесть ГДР

Я установила для себя границу. Звучит вполне логично. Об этом можно даже открыто сказать. И встретить одобрение. Это похоже на обещание. Но чем больше людей его принимают, тем сильнее гнетет меня эта мысль. Собственное мое решение превращается в чужой приговор. Ты приговорен.

Я глотаю зеленые капсулы и настраиваюсь на появление галлюцинаций. Так что видение меня врасплох не застает. Должна признать, я испытываю даже известное любопытство. Я твердо решила не терять над собой контроль. Разделять мир реальный и мир мнимый. По крайней мере насколько это возможно с помощью разума. В данном случае это очевидно. Дама, сидящая передо мной, в моем кресле-вертушке, умерла пятнадцать лет назад.

Она тотчас решительно отвергает даже мысль, что она всего-навсего продукт нарушения функций моей центральной нервной системы, связанных с дофамином. Красивым, ясным голосом старой женщины, с явно венским произношением объясняет она, что наша встреча произошла благодаря невероятному, однако вполне возможному событию — столкнулись два мира, порожденные сновидениями, не подчиненные законам пространства и времени. Ей, по-видимому, очень важно установить между нами равноценность.

На это я возражаю: если она настаивает на сновидении, что нельзя поставить ей в вину, поскольку известные выводы в результате научных исследований мозга были сделаны только после ее кончины, если она, стало быть, на этом настаивает, так речь может идти единственно о моем сне, ибо видеть сны можно лишь о прошлом, но не о будущем. Я имею в виду реальное будущее. Не путать с мечтами о далеком будущем. Я совсем потерялась в многозначности языковой логики.

Но она физик. Естествоиспытатель. Мы не зависим от продуктивности языковых неувязок. Смерть освобождает время от подсудности. Утверждает она. Это личный опыт дает ей преимущество передо мной. К сему мне добавить нечего. И все-таки ее утверждение представляется мне сомнительным. Что я и высказываю. А также, что она и раньше уже защищала ложные теории. И даже с некоторым успехом.

Она раздосадована. Однако возразить ей нечего, ибо эти факты общеизвестны. Хочет что-то сказать. Но молчит. Меркнет. Исчезает.

3

Этот первый случай сверхчувственного восприятия непостижимого разуму все-таки меня тревожит. И прежде всего — независимость призрака. Почему им должна быть именно Лизе Майтнер. Физик, причастный к открытию расщепления ядра урана. С чем у нас теперь хватает передряг. Что и говорить.

Собственно, мне-то не все ли равно? На мой век его хватит, нынешнего устройства мира. Я могла бы, потирая руки, сказать: что меня постигло, приравнивает меня к другим людям. Погодите же! Но ликованье застревает у меня в горле.

Лизе Майтнер дожила до девяноста лет. Мне всего половина, а дни мои, можно сказать, сочтены. Но это не так уж важно. Мне представляется, словно я вырезала у себя чрезмерно большую часть жизни. Сколько всего могу я уже пометить галочкой. Не осталось почти ничего, что бы я упустила. Я едва ли не сожалею, что оскорбила ее. Я вела себя некорректно. Не я ли жаловалась на собственные мученья за письменным столом. Какой же ранимой должна тем более быть она. Она: ни любимой не была, ни матерью. Какой же гнет работоспособности она испытывала! Как мужчина. Более сильный, чем мужчина.

Ах нет. Я в некотором замешательстве. Сожалеть ведь значило бы признать ее независимое существование. Я пытаюсь забыть этот призрак и сосредоточиться на реальном мире. Включаю радио и слушаю с утра до вечера сообщения, комментарии, дебаты, решения. Безопасность достигается устрашением. Больше боеголовок. Больше ракет. При этом на деле-то речь идет о совершенно новом оружии.

Человек добр. Человек не хочет зла. Но обстоятельства. Экономические. Проклятые. А врачи в концлагерях? А торговцы оружием? А стратеги, рассчитывающие на гигантское число убитых?

Ночью я просыпаюсь в слезах. Не могу вспомнить своего сна. Но ощущение у меня такое, будто на груди моей лежит камень. Мне приходится закрыть окна, оттого что в котельной опять отключили фильтры.

4

Близится серый осенний день. Я борюсь с утренней оцепенелостью. Любые признаки тщеславия исчезли бесследно. Все, что у меня еще может получиться, не будет иметь большого значения. Нет такой задачи, которая сохранила бы жизнь.

Это ей очень даже знакомо. Подобное состояние было у нее после того, как в 1938 году она покинула Германию. Говорит Лизе Майтнер. Она, стало быть, опять здесь. Опять сидит в моей комнате. На этот раз я удивлена куда меньше.