Современная повесть ГДР

Мальчика опечалило открытие, что отец отправляет на чердак не только политические книги со знаками и символами левых и красных. Этого требовал просто здравый рассудок. Отец упаковал журналы и книги, которые сопровождали его всю жизнь, книги без единого политического слова и рисунка. Например, синие тетради, к которым он имел глубокую и никогда не прерываемую привязанность, которые были ему дороги уже из-за празднично-орнаментального черного шрифта на глубокой сини обложки. Он купил их на деньги, которые прислал его отец, когда он овладевал столярным ремеслом, еще в десятилетие перед первой мировой войной. Отец часто листал эти альбомы и не мог насмотреться на старинные бюргерские дома, порталы, фахверковые стропила, мосты, с изяществом воздвигнутые фонтаны и лестницы. Он рассматривал красоты сводов и крыш, надписи над дверями, соотношение оград и окон и сады за столетними стенами. Он любил воскресным утром брать их в руки, пока в квартире царила тишина и никто не отвлекал его, и разглядывал сквозь лупу в приятном отдохновении картинку за картинкой, фрагмент за фрагментом. А теперь сложил эти альбомы в корзину и отнес на чердак, будто не желая больше никаких напоминаний о Германии, которую с удивлением и восторгом познал четверть века назад, придя из богемской провинции в благоустроенные города немецкого севера и юга. Он отложил для погребения на чердаке и самую любимую свою книгу: фолиант, в котором еще в самом начале своей столярной карьеры нашел все, что в мире роскоши изобретено было по части мебельного искусства. В книге этой ему открылись рукотворные высоты, чудеса из балок и досок, фанеровки, политуры, красок и доставленных со всего света и с тончайшим искусством приготовленных лаков. Листая страницы, он путешествовал по вестибюлям, девичьим и гостиным, музыкальным салонам, пролетам лестниц, игровым залам мира расточительства и с изумлением видел, как культура и искусство могут превратить жилище человека в маленький рай. Он знал известные виллы по имени строителей и архитекторов, которые уже вошли в историю архитектуры тогда еще молодого столетия. И так же, как мать, слыша звуки скрипки, с болью понимала, что мечты ее никогда не исполнятся, и все же предавалась надеждам, чтобы жить дальше и не угаснуть в отчаянии, — так же и сердце столяра расцветало при виде этих недостижимых шедевров мебельного искусства.

— Хоть я своими руками и не выпущу в мир подобную красоту, — говорил отец, — и мысль о том, что я когда-нибудь мог бы жить в подобных помещениях, окруженный таким совершенством, останется лишь игрой воображения, нам все же полезно знать, что хранится в далеких виллах, за тяжелыми дубовыми воротами, воздвигнутыми в удивительных пропорциях и выполненными такими же столярами и плотниками, как и я сам. И придет день, когда такие, как мы, будут делать подобное для таких же, как мы.

А теперь он тщательно завернул книгу о чудесной мебели в плотную бумагу и отправил ее на чердак.

Несмотря на запреты, мальчик время от времени наведывался на чердак и читал там книги новыми глазами, иными чувствами, более остро воспринимая прочитанное. Он рассматривал картинки, фотографии и рисунки как свидетелей и отголоски того времени, когда еще жива была надежда, когда было еще время воспрепятствовать тому, что уже свершилось. Если ему становилось слишком тяжело, он запирался в чулане и проводил весь вечер так, будто ничего не произошло. Его взгляд скользил поверх крыш соседних домов, он видел шпили церквей, облетевшие деревья, а на другой стороне улицы — купол синагоги, возвышавшейся на каменистом холме в центре города. Но когда однажды он увидел это таинственное здание, в котором никогда не был, порог которого никогда не отважился бы переступить, — когда он увидел это здание полыхавшим в огне, ему окончательно стало ясно, что прошлая жизнь ушла безвозвратно.

В ту осень мальчику шел пятнадцатый год. Отцу исполнилось пятьдесят. Хильда приближалась к тридцати. А Марихен, если б не была полоумной, встретила бы свою первую любовь. Но, поскольку уж она была Дурочкой Марихен и ни о какой любви не могло быть и речи, она оросилась за мальчиком вслед и бежала вдогонку за ним, за своим счастьем. А мальчик бежал в страхе за свою жизнь. И спустя некоторое время Хильда встретила вечером отца и сказала ему, что, может быть, Эрих вовсе не умер, а прячется на чердаке, и просила отца, чтобы он помог ей избавиться от ребенка. Отца испугала ее просьба, но мысль об Эрихе отодвинула все другие соображения в сторону. Разве не говорил Эрих, что выжить тем легче, чем меньше они будут знать друг о друге, и разве не было теперешнее время переполнено случайными спасениями, несчастиями и происшествиями, граничащими с чудом? И возможно, если бы отец наперекор выдумкам Хильды больше бы доверился своему разуму, понаблюдал бы за мальчиком, расставил бы ему ловушки, то зачинщик всех заблуждений стал бы скоро ясен. Но чувства отца взяли верх над разумом.