Современная повесть ГДР

В кухне он стоял в полной растерянности. Что происходило там, в той комнате? И это было то, что ему предвещал воскресными утрами господин Нечасек? И это подразумевалось, когда говорилось: они соединились в любви? Это так выглядело, так слышалось? А Эрих тоже кричал такие слова? Или Хильда узнала о смерти Эриха и потому хочет умереть? Это было бы мальчику понятнее всего. Мысли разбегались, лишь одно мальчику стало ясно: по ту сторону любви существовало нечто, до сих пор ему неизвестное. Часть этого ему только что приоткрылась. Это было самое отвратительное открытие в его жизни. А может, господин Нечасек просто пьян? Какое-то время в мальчике теплилась эта надежда. Эрих говорил часто: когда мы победим, алкоголь будет приравнен к яду. Да люди и не захотят больше затуманивать себе мозги. Лишь тогда человек сможет свободно продвигаться по пути истинной человечности.

И вокруг нет ни единого человека, кого мальчик мог бы расспросить об этом. Спрошу отца, подумал он. Но вернется ли он? А если пражское правительство, дай ему бог, не сдастся? А если французы и Красная Армия придут на помощь, а отец будет на границе, когда все начнется, и за своими бревнами на баррикаде получит пулю? Мальчик закрыл лицо руками. Образ кричащей в пустоту женщины вытеснил все мысли. Как страшно, думал он, но что самое страшное — Эрих в эту минуту мертв, и его тело, наверное, уже сожгли, и пепел его развеяли или закопали в землю в длинном ряду под регистрационным номером. Единственное утешение, что он пал в бою, что его не забили насмерть после допросов, до последнего вздоха выспрашивая имена и явки. И еще хорошо, что он погиб в лесу. В лесу умирать лучше, чем при уличной перестрелке. Лучше опуститься в траву, чем упасть на булыжник. Так мальчик уговаривал себя, но утешение не приходило.

Сбоку от плиты стояла низенькая скамеечка для ног, ее не видно было от двери. Мальчик скорчился на скамейке. Он слышал, как прощаются Хильда и Нечасек. Голос мужчины был трезв. Он не был пьян. И голос Хильды звучал как обычно. Мальчик слышал, как закрылась дверь, в кухню вошла Хильда. Она содрогнулась, увидев его.

— Ты давно здесь?

Он не ответил и отвернулся.

— Ты это видел?

Он еще дальше отвернул голову. Он не хотел видеть ее блуждающего взора.

— Ты видел нас.

Он спрятал лицо в ладони, пригнувшись к коленям.

— Но ты ничего не расскажешь ни матери, ни отцу.

Он съежился еще больше.

— Обещай мне, что ты ничего не скажешь.

Она опустилась рядом с ним на колени, чтобы быть к нему ближе. Он хотел убежать, но остался, почувствовав на себе ее руки.

— Пусть это будет нашей тайной, — горячо шептала Хильда, губы ее были совсем близко от его лица.

— У нас будет общая тайна, и мы ее никому не откроем.

Теперь губы касались его уха, он чувствовал ее дыхание на своей щеке.

— Скажи «да». Скажи, что никому не расскажешь. Мы сможем с тобой обо всем говорить, ты услышишь от меня все, что захочешь, самые тайные вещи.

Он хотел встать, но что-то удерживало его.

— Ты можешь потребовать от меня что угодно, только не говори никому… — Она шептала тихо и настойчиво.

Все в нем противилось этому голосу. Отец запретил говорить Хильде о гибели Эриха. Но он не мог больше держать это в себе. Это было последнее средство, чтобы отодвинуть от себя эту назойливо шепчущую женщину. И ничто на свете не было так важно ему в ту минуту, кроме одного.

— Эрих убит, — сказал он.

Хильда застыла, будто желая понять, что он сказал. Попыталась опереться на плечи мальчика, но руки ее не держали, они скользнули в стороны, и голова ее сначала опустилась мальчику на колени, потом упала вниз, на линолеум пола. Она лежала, тяжелая и немая, как мертвая. И только когда из глаз ее брызнули слезы, мальчик преодолел страх, что с ней случилось что-то невероятно страшное и непоправимое.

Девять недель спустя, в один из первых ноябрьских дней, в город вошли войска вермахта.

Отец вернулся домой в сентябре, через несколько дней после того, как в Мюнхене четверка из Германии, Италии, Франции и Англии признала принадлежность пограничных областей Богемии и Моравии рейху. Отец пришел ночью, совсем обессилевший, потому что отправился в путь тайком, чтобы не разбирать баррикаду, построенную им самим.

Весь сентябрь был полон солнца и ранней осенней прелести. В день, когда в город въехали немцы, на небе набухли серые облака, а после полудня, когда в город вступали все новые и новые колонны, разразилась гроза.