Современная повесть ГДР

Вокзал, Опера, музей. Ганс второй раз ехал по тому же кольцу. Он заметил это, когда увидел фонтан и концертный зал. Мы и ездим, как разговариваем, подумал он, все время одно и то же. Оба почувствовали усталость. Регина сунула руку к нему в карман, как раньше, в те времена, когда между ними все было хорошо, и мальчик еще не родился, и машины не было, а только две комнатушки под крышей в старом доме.

— Ты ведь вроде бы тоже хотела в Дамаск.

Разумеется, она хотела. Да и кто бы не захотел?

— Она этого не сделает, кто-кто, а она не сделает…

И Ганс договорил:

— Она не предаст собственных детей.

Регина вытащила руку из его кармана. Только не продолжай, подумала она. Я все это наизусть знаю, конфронтация и мировая политика, и необходимость считаться, и необходимость учитывать. Все это есть, но ведь есть также и любовь, и мечты, и приближение старости, и одиночество.

— Поменьше пафоса! — сказала она.

— Куда уж меньше.

Регина вдруг расхохоталась. Подумать только — мать и этот Якоб Ален в роли классового врага!

Ганс резко нажал на тормоз и остановил машину.

— У вас у всех в голове сплошь синие чайки, чертовы синие чайки!

А уж после этого выкрика он сказал все, что ей и без того уже было известно, он будто выступал на собрании, а она терпеть не могла, когда он так с ней говорил. Без уверток, подумала она. Новые интонации. Она вылезла из машины, ничего ему не ответив. Когда она провожала глазами отъезжающую машину, ее охватила бешеная ярость. Да пропади он пропадом, этот Дамаск, да пропади он пропадом!

По деревне прошел слух, что Элизабет Бош надумала уезжать окончательно и бесповоротно. Завелся у нее один тип из Гамбурга, Лаутенбахов приятель. Все деревенские новости сначала поступали к мяснику, а уж оттуда разносились по домам. Кто-то утверждал, будто бургомистру сверху приказали уволить эту женщину. А Ганса выставят из газеты, вот почему он недавно побывал у матери. Даже на улице было слышно, как он тогда орал. Раймельт знал про эти пересуды, но не делал ничего, чтобы пресечь их. Когда его напрямую спрашивали, он отвечал: «Дело хозяйское». Такая позиция отнюдь не облегчала жизнь Элизабет. Лаутенбах со своей стороны говорил, что его это вообще не касается. Якоб Ален никакой ему не друг, они просто обменивались марками. Разумеется, от него не укрылось, что между гамбуржцем и Элизабет Бош протянулась вроде как ниточка, но в конце концов люди и сами могли видеть, что женщина каждую неделю получает по бандероли и что вообще она стала какая-то не такая: вся расфуфыренная, туфли зеленые, губы накрашенные. Не его вкус, сказать по чести, но он никого не собирается поучать. Элизабет больше не показывалась на заседаниях юбилейного комитета, и это служило лишним подтверждением того, что она послала заявление в Берлин, на самый верх. Одни перестали с ней здороваться, другие, напротив, тайком норовили подсунуть ей что-нибудь лакомое: особенно хороший кусок вырезки, швейцарский сыр, земляничный конфитюр. Доброе — и рядом злое, а Элизабет не хотелось ни того, ни другого. Она снова начала запираться у себя в квартире, выходила на улицу, только чтобы запастись самым необходимым, и тем подбрасывала дополнительное топливо в костер сплетен.

Бузина стояла в белом цвету. И хлеба уродились неплохие.

Ганс Бош сидел перед своим главным и делал следующее заявление:

— Эней таскал своего отца у себя на спине. А мне приходится тащить свою мать.

— Вот уж не знал, что у тебя такие амбиции в античной филологии, — перебил Рудольф, после чего встал, открыл окно, и в комнату ворвался скрежет проезжавшего мимо трамвая. Рудольф снова сел, взял сигарету, вспомнил, что врач настойчиво советовал ему бросить курение, что каждую неделю он решает последовать совету врача и что так оно и будет продолжаться вплоть до… именно, вплоть до.

— Гамбург или Дамаск, — сказал Ганс, — такими случайностями полна жизнь, дорогой мой, какая уж там цепь причин и следствий, просто игра в карты, бессмыслица.

На это и у меня ума хватит, подумал Рудольф, но, взглянув на Ганса, заметил, что у того воспаленные веки и дрожит рука, когда он берет чашку кофе. Еще Рудольф подумал, что последние месяцы нелегко дались его сотруднику, а к этому, возможно, прибавились и огорчения личного характера. Во всяком случае, слова Ганса наводили на такую мысль.

— Ничего, скоро ты избавишься от всего этого, — сказал он.

— О том и речь.