Современная повесть ГДР

И он начал говорить то, что собирался: Турция, пустыня, синее море. А Элизабет улыбнулась, он вдруг показался ей маленьким мальчишкой, который рассказывает о своих приключениях. Ганс резко оборвал свой рассказ на середине фразы, все это многословие показалось ему пустым и никому не нужным.

— Не бойся, я тебе поперек дороги не встану.

— Какой дороги?

— Ну, Регина ведь тебе все рассказала.

— Что рассказала?

Он начал терять терпение, еще раз прокрутил в памяти звонок Раймельта, подумал: может быть, Регина что-то от него скрывает? И его вдруг охватил великий страх, как бы снова не рухнуло все здание, выстроенное с таким трудом.

— Звонил бургомистр, — сказал он, — говорит, тебе нездоровится.

Элизабет хотела отхлебнуть кофе, но рука у нее так задрожала, что Гансу пришлось перехватить у нее чашку и поставить на стол. Все ожило в памяти: поздний вечер у Раймельта, ночная тишина, они разорвут меня на части, на тебя слюны и то жалко.

— Я не сделала ничего плохого, — сказала она, — я никогда ничего плохого не делала. Просто так вышло, сама не знаю почему.

Ганс подумал: «теперь, когда не стало отца…», снова эта проклятая фраза, я просто увяз в ней.

— Ну хорошо, хорошо.

Я должна сказать ему об этом, прямо сейчас, подумала Элизабет. Он меня поймет. Он меня всегда понимал.

Она подошла к шкафу, достала с полки письма Якоба Алена и выложила перед Гансом на стол. Но она не могла усидеть неподвижно, покуда он читает слова, только для нее предназначенные. У нее до того муторно стало на душе, что она ушла на кухню. Ей захотелось умереть. Она вновь увидела Якоба, как тот оглянулся на нее, уже за паспортным контролем, и как он недоверчиво улыбнулся и поднял руку, на которой ящиком отдавило два пальца, она вновь услышала его голос, когда он говорит: «Во мне все заглохло. Просто бывают на свете люди, про которых счастье не писано».

Элизабет Бош представить себе не могла, до чего это все глубоко в нее запало. Не полные соблазна речи о чужих городах и странах, о кораллах и белых островах, нет, в нее глубоко запала печаль Якоба. И походка у него такая… Пошли домой. Пойдем, но куда же и где наш дом?

Женщина ринулась в комнату и выхватила у сына письма.

— Тебя это не касается! — крикнула она. — Поезжай в Дамаск, поезжай куда хочешь, но тебя это не касается.

Ганс еще ни разу не видел, чтобы мать до такой степени вышла из себя. Она вдруг показалась ему совсем чужой. Но и он тоже показался ей чужим, когда вот так сидел перед ней, прищурив глаза, как в свое время щурил его отец, если, придя в ярость, осыпал ее бранными словами.

— Ты предаешь собственных детей, — сказал Ганс, — счастья это тебе не даст.

И он подумал, что опять все было лишь мечтой, а Дамаск — лишь несбыточным желанием, как уже многое в его жизни.

— Счастья это тебе не даст, — повторил он и ушел.

Элизабет Бош стояла неподвижно, прижав стопку писем к груди. Нет у нее ни сына, ни дочери, ни внука. У нее есть только Якоб Ален, и Якоб сказал ей: «Пошли домой».

Ганс не явился в назначенное время к главному редактору, а вместо того поехал в школу, где работала его жена. Уроки у нее должны были как раз к этому времени закончиться.

Регина увидела, что он ждет ее у входа, и подбежала к нему.

— Как мило, что ты за мной заехал!

Но она сразу же поняла, что произошла какая-то неприятность. Пабло, мелькнуло у нее в голове, и она спросила про мальчика.

— С ним все в порядке, — ответил Ганс, — садись.

Он поехал по городу без цели, наудачу.

— С каких пор ты про это знаешь?

И, поскольку Регина не поняла, о чем он спрашивает, уточнил:

— Ну, про мать и про этого, из Гамбурга?

— Я не придала этому особого значения.

— С каких пор?

— Я же тебе сказала, что не придала значения.

Теперь только глядеть на дорогу, думал Ганс, тормозить, ехать дальше. Мимо вокзала, мимо Оперы, мимо музея.

— Она ведь совсем одна, — сказала Регина.

Ганс подумал: и я тоже.

— А может, и нет, — сказал он.

— Что «может, и нет»?

Мотоциклист обогнал Ганса и подсек его. Ганс чувствовал, как из него рвется ярость, и бешено засигналил. Все они одним миром мазаны, подумал он, что мать, что Маша, что Регина. Только о своей утробе и заботятся.

— Не я выгнал ее из Чехословакии, не я виноват, что погиб отец.

— Ну и?

— Никаких «и».

— Ты просто боишься.

— Бред.

— Что из-за нее полетит Дамаск.

— Вообще-то она живет не в безвоздушном пространстве.

— С тех пор как твоя поездка стала решенным делом, ты постоянно чего-то боишься, ничего больше не пишешь, а если и пишешь, то трижды взвесишь каждое слово, чтобы не просочилось ни одной мысли, из-за которой у тебя могут быть неприятности. Боялся из-за Лондона, боялся из-за Стокгольма, теперь — из-за Дамаска.

— Нельзя сменить страну, как меняют белье, — сказал он, — не то…

И она подумала, что все это не имеет смысла, он меня не понимает и не хочет понять.