Соучастник

Нина только головой затрясла и расплакалась, когда я попросил ее отвести меня в лес, к своим. Достаточно и того, что она им помогает, а мне лучше тут оставаться, ее постель — надежнее леса. Однако на другой день полевая жандармерия схватила ее; Нину били шомполами, мокрой веревкой по животу. Она готова была скорее язык откусить, чем выболтать что-нибудь. Она кричала, молилась и изображала дурочку; в конце концов ее отпустили: измочаленные работой жандармы склонны были верить, что русские бабы все до одной умственно неполноценные. Между тем Нина немало людей из деревни переправила к партизанам, а двух путейских рабочих уговорила положить на рельсы взрывчатку: в результате немецкий воинский эшелон пошел под откос, а перевернувшиеся вагоны с боеприпасами тут же оприходовали партизаны. Уборщицу одного нашего офицера она убедила отдать ей на час-другой служебную переписку и теперь просила меня перевести на русский язык план передвижения немецких частей. Один венгр, лейтенант, через нее послал партизанам ром, сигареты и, сверх того, карту патрульных маршрутов. И поклялся: мы, мол, будем только ходить по лесу, стрелять не будем, и они пускай не стреляют. Ладно, передали партизаны, но тогда им еще нужны противопехотные мины; согласие — превыше всего: получили они и мины.

Солдаты уже и меня считали посредником — и потому относились ко мне уважительно. От случая к случаю они объясняли мне, что ни переходить к партизанам, ни сражаться против них не хотят; я кивал, дескать, это вполне разумно, они радовались, что я с ними соглашаюсь. Набив целебными травами суму, Нина босиком отправилась куда-то на несколько дней, сказав, что торговать, но не сообщив, куда. Возвращалась она поздно вечером на телеге с двумя партизанами. Немцев, остановивших ее для проверки, она угостила сладким творогом, а когда те оказались по сторонам телеги, возчик хлестнул лошадей. Немцы в темноте стреляли вслепую, партизаны им отвечали; Нину ранило в лопатку. «Теперь ничего не поделаешь, придется уходить, — тоскливо говорила она, пока я ее перевязывал. — Птица в окно ударилась, жди смерть в доме». Она умоляла, чтобы я держал язык за зубами, среди партизан много большевиков, эти собственному брату кишки выпустят, если скажет что-нибудь, что не совсем по их религии. Ведь ее мужа тоже не сразу воспаление легких унесло, это она соврала мне, энкавэдэшники над ним поработали, потому что он сказал про них, что они барствуют, а трудиться им не по чину. Пришлось ему копать землю, стоя по пояс в воде, тут и здоровый не выдержал бы. Не любит она большевиков, но теперь уж скорей за них будет держаться, чем за наших. Коли Бог велел страдать, так лучше страдать от своих.

Полдня мы шли по лесу, пока из укрытия не выскочил к нам паренек с автоматом. Он радостно хлопал нас по плечу, командир тоже жал нам, семнадцати штрафникам, руки; для нас рукопожатие это было символом свободы. Нам выдали по винтовке и по шестьдесят патронов, мы по-свойски расхаживали среди партизанских землянок. Кто не хотел брать оружие, стал возчиком или рыл землянки. Я печатал на машинке листовки для тех, кто остался в деревне: переходите, здесь жизнь лучше. С помощью трофейного кода я расшифровывал и переводил на русский перехваченные радиограммы. Выбрав момент, мы совершали налеты на небольшие группы солдат, расквартированных в избах, стоявших у околицы, но не трогали их, а наоборот, приносили хлеб, сало, водку, чокались с ними: «Если не хотите переходить, давайте хотя бы не стрелять друг в друга». С собой мы забирали только оружие; ну, конечно, и тех, кто соглашался стать перебежчиком; между делом воровали, что под руку попадет: повозки, радиоприемники; а листовки разбрасывали по улице. Случались и перестрелки; я, кажется, застрелил двух солдат, когда мы спасали из-под огня одного нашего товарища.

У партизан мы, теперь уже все одетые в венгерскую военную форму, провели около месяца. Русские держались с нами дружелюбно, но настороженно, мы им тоже не во всем доверяли: слишком много трупов лежало на пути нашего братства. Странно было, что один русский инженер, который пришел к ним с кучей ценных данных, был расстрелян. Перед войной ему до того опостылела советская власть, что он, несмотря на приказ об эвакуации, сознательно остался на территории, занятой немцами, но вскоре разочаровался и в них и убежал к партизанам. «Заблуждался я», — каялся он; «Ты — дважды предатель», — сказали ему перед казнью.