Соучастник

Связав так же, как Альфреда, теперь перед шеренгой поставили меня; но очередь дошла лишь до седьмого: в руку ему тоже вступил паралич. Его вывели из строя, запястья к щиколоткам, восьмой ударил, девятый заложил руки за спину. Капитан над рыв алея от ярости и растерянности, но теперь уже вся шеренга брала пример с девятого. Каждый сам назначил себя жертвой, среди нас не осталось никого, кто согласен был бить товарища. «Бунт!» — орал капитан, а шеренга голых мужиков еле заметно улыбалась. Я ощутил волну тепла и своего рода сексуальное возбуждение; мы сдвинулись ближе, чтобы локтями касаться друг друга. Нас теперь можно было только скосить пулеметом — если бы потерявший самообладание капитан отважился на это; но в нем что-то сломалось.

Он выкрикивал угрозы про полевой суд, но мы понимали: это так, сотрясение воздуха, мы можем одеваться. На другой день капитан взял отпуск, чтобы успокоить потрепанные нервы. Альфред на третий день умер от заражения крови. Командование не стало возражать, чтобы мы вырыли на сельском кладбище глубокую могилу и над ней поставили деревянный крест. Кантор пропел заупокойную молитву; завывала метель, мы молча стояли вокруг могилы. «Человек свободен всегда и везде, он только должен знать про себя, что свободен», — сказал один молодой раввин, еретик. Проходящие мимо венгерские солдаты вскидывали ладони к шапкам, отдавая честь; вечером все помылись и почистили, как могли, одежду.

8

После праздника Всех Святых нашу роту отвели в тыл, в белорусское местечко, через которое фронт в первые месяцы войны прокатился так стремительно, что власти не успели эвакуировать население. Нас расселили по семьям; мне удалось пристроиться в хорошо протопленную, пахнущую мышами и юбками избу, к громкоголосой, крупнотелой повитухе. На голом, без единого деревца и даже без дерна, дворе торчал колодезь с бадейкой, стояла деревянная загогулина для подойников, за избой, почти касаясь ее низкой стрехой, зиял пустотой свиной хлев, бегала на цепи собака; хозяйка, державшаяся, несмотря на курносый нос, с подчеркнутой неприветливостью, топила печь со стороны безоконной кухни, горницу посыпала песком и, подметая, выписывала на нем водой узоры из дырявой кринки.

Проходившие через городок солдаты извели на суп всех хозяйкиных кур, не тронули только десятилетнюю канарейку: бедняга спорхнула с моего пальца прямо к своей погибели, в пасть тощей, словно чахоточной, кошки. «И наказал же меня Господь таким жильцом непутевым, — сокрушалась Нина после скромного канарейкина погребения. — Хорошо еще, ты хоть деревья в саду не сможешь выкопать да хлев не сожжешь, — утешала она себя. — Ишь, рад, что шапка на ушах. А и ладно, я не против, что еврея выхватила себе». И, сделав вид, что у нее дела, занялась чем-то на пустынном дворе. По вечерам я вытаскивал свою карманную Библию; Нина, косясь на нее, морщила пухлый лоб, пытаясь сообразить, что к чему. «Ты зачем Библию читаешь, если ты еврей?» — спросила наконец она. «Бог — один», — подняв указательный палец, ответил я ей. Это ей понравилось, и она молча поставила передо мной тарелку щей с фасолью. Со Священным Писанием мне пришлось расставаться по листочку: махорка еще кое-как сюда попадала, но цигарку крутить было не из чего; тонкая бумага Библии в эту русскую зиму быстро таяла на дружеских встречах.

Мужчины — в окопах, в плену или в земле, женщины без них — слабее, уступчивее, под низко надвинутыми на глаза платками с севшими на них снежинками — жар неизрасходованной ласки, жар, который надо только раздуть. С солдатами трудовых батальонов они были мягче, чем с обычными солдатами: мы ведь не хватались за кобуру, мы лишь смотрели на них блестящими собачьими глазами, в которых была мольба о куске хлеба; а когда мы тянули наши худые, покрасневшие руке к печке, они сами стелили нам в тепле, рядом с собой. Военная зима, с порхающими снежными хлопьями и свинцовыми пулями, заставляла нас придвигать друг к другу наши холодные ноги; на беднягу, который вскрикивает во сне, а весу в нем всего килограммов пятьдесят, хозяйка без всяких просьб положит тяжелое свое колено.