Соучастник

В лагере Альфред первым делом отстегнул свои наручные часы «омега» и протянул их капитану: «Возьми вот. И будь с нами потерпеливее, а если вернемся домой живыми, я запишу на тебя дом своей матери». Капитан на это ничего не сказал; у матери Фреди был прекрасный двухэтажный особняк на главной улице городка; в тот же вечер он напился, от семидесятиградусной водки потерял сознание, и Альфред оттирал его снегом, пока не привел в чувство, заботясь о нем, словно родная бабушка; но капитан все не мог успокоиться. «Не нужен мне твой дом, — сказал он на другой день. — Я тебя могу раздавить, как гниду, и ты мне подарков не делай, все равно из нас двоих один домой не вернется, угадай, кто именно?» «Если ты образумишься, мы уцелеем оба, — тихо ответил Фреди. — Но если ты нас уничтожишь, тебя тоже повесят, эту войну вы все равно проиграли». «Нет уж, давай пойдем до конца, — сказал капитан, — если уж сама судьба решила, чтобы я стал вашим палачом». Фреди покачал головой: «Судьба? Палачом? Это ты идиотских газет начитался. У тебя хорошая профессия, стоит ли пыжиться?» Он взял капитана за локоть; и тот не стал вырываться, как-то нерешительно, по-детски глядя на Фреди: «Лучше, если ты нас поддержишь; но уж коли ты нас терпеть не можешь, так подумай, по крайней мере, о себе», — тихо и очень медленно сказал Фреди.

На следующее утро капитан выстроил нас на плацу в одну шеренгу, в затылок друг другу, и приказал раздеться догола. Мы стояли под ноябрьским ветром, покрывшись гусиной кожей, над кучками своего тряпья, а он, на полном серьезе, проводил проверку на вшивость. Более дурацкой идеи придумать было нельзя: мы все были завшивлены, не исключая и его. Сунув руку под мышку, ты мог вытащить горсть вшей; ими, казалось, кишели даже откосы канав. Стоя вот так, нагишом, можно было разве что смести у себя с груди эскадроны вшей; бороться с ними было нельзя, оставалось только смириться. Альфред был самый высокий из нас и стоял первым в шеренге. Капитан шагнул к нему и скомандовал: поднять рубаху. Альфред послушно поднял. «Я вижу, вшей полно, — констатировал капитан, — Верно?» «Что отрицать?» — вздохнул Альфред: факт, который он признал, был не менее очевиден, чем то, что холод стоит собачий. «Разве я не давал приказ соблюдать личную гигиену?» «Вся армия же завшивела», — ответил Альфред. «Что-о? Нарушили приказ, да еще и армию дискредитируете!» «Ты-то — не вшивый, что ли?» — с упрямым спокойствием сказал Фреди.

Капитан, подозвав двух охранников, приказал привязать ему запястья к щиколоткам и скомандовал, чтобы каждый солдат в роте, проходя мимо, хлестал Фреди по голому заду; кто ударит слабо, должен повторить; одеться разрешено будет только тому, кто выполнит приказ безупречно. Чтобы Альфред не упал, под живот ему сунули винтовку, которую держали два охранника; третий пригибал ему голову. От множества хлестких рук задница Альфреда окрасилась сначала в багровый, потом в лиловый цвет, на ней проступила кровь, кожа стала слезать. Капитану все было мало; стоявшие в середине шеренги хлестали уже по голому мясу, дрожа от холода и отвращения к себе.

Я был в шеренге десятым; когда я приближался к своему другу, зубы мои громко клацали. Я ужасался самому себе: одна негромкая команда, и мы, солдаты штрафной роты, враги режима, которые в иных условиях готовы были нести друг друга на спине, сейчас — потому ли, что на нас не было штанов, потому ли, что научились слушаться своих скорых на руку отцов — даже в шеренге остаемся один на один с собой, становимся палачами друг другу. Я знал, что есть лишь один выход: не бить, все другое — недопустимо; но страх сотрясал меня, как электрический ток. Я совсем не готов был на этом украинском колхозном дворе принять смерть за невыполнение приказа, но, чтобы все-таки оттянуть решающий момент, вновь и вновь отступал назад, подталкивая вперед стоящих сзади, пока кто-то очередной не уперся, бросив мне: «Если я бью, бей и ты».

И вот передо мной Альфред с воздетым к небу кровавым месивом вместо зада. «Ему уже все равно, пусть все кончится поскорее», — подсказывали мне моя трусость и стоящий передо мной парень, который уже сделал свое дело и теперь вытирал о штанину окровавленную руку. И Бог ниспослал на руку мою паралич: я не в силах был ею даже пошевелить, я не слышал грозный рев капитана. Тщетно он бил меня стеком по шее, я ничего не чувствовал, даже холода.