Сороковник. Книга 3

Попутчик мой с того момента, как вырубился, и до позднего вечера разве что повернулся на бок и больше признаков жизни не подавал. И такое тоже бывает, мне, например, приходилось так иногда мотаться по командировкам, что за возможность выспаться в поезде просто благодарила судьбу. К половине одиннадцатого, когда читать стало невозможно, я опустила ночную штору на окне и улеглась. Покосилась на спящего соседа ещё раз с некоторым беспокойством: кто знает, что взбредёт ему в голову? Потом решительно запретила себе об этом думать. Что теперь, ночь не спать из-за каких-то дурацких опасений? Была бы я ему интересна — не дрых бы сейчас, как убитый.

…А проснулась среди ночи из-за его стона.

Спросонья не сообразила, в чём дело. Затем даже сердце заколотилось от страха: почему-то мне пришло в голову, что он умирает. Вскочила, заметалась, но темно же, тудыт-растудыт, хотя можно и разглядеть, что он уже на нижней полке, простынёй до пояса прикрыт, и белеет в темноте и эта простыня и его запрокинутое лицо, и руки со сжатыми кулаками. Всё равно темно, толком не понять, что с ним. Безрезультатно щёлкнула ночником, додумавшись — отжала зажим тяжёлой шторы, та взвилась и громко стукнула о металлический держатель. В окно ворвался синюшный свет какого-то вокзала, пробегающего мимо.

Мой сосед опять застонал, дёрнулся кадык, по лицу пробежала судорога. Я колебалась. Разбудить? Попробовать просто перевернуть набок, как мама делала, когда нам снились кошмары? Ведь мучается, и мне с ним придётся, не засну, пока он так зубами скрипит. Куртка висела у него в головах, на крючке, сейчас он оставался в какой-то тёмной безрукавке, и когда в напряжении стискивал кулаки, мускулы и вены на руках вздувались просто таки страшно. Поэтому повернуть его лицом к стене я не решилась — не ребёнок он, в самом деле, да и не сдвину такую махину, — а вот по плечу погладить попыталась разок-другой. И вскрикнула, когда левой рукой он, словно клещами, вцепился в моё запястье. И глянул на меня зло.

Я судорожно дёрнулась, пытаясь освободиться. А этому парню понадобилось не более секунды, чтобы всё понять. И слегка ослабить жим, не выпуская при этом моей руки. Кто бы мог подумать, что эти музыкальные пальцы могут быть такими сильными?

— Напугал? — спрашивает негромко, и глаза уже не полыхают. — Прости, не хотел. — Помедлив, сдвигается к стенке. — Посиди со мной, прошу. Не бойся, ничего плохого не сделаю, просто поговори. — И уже властно тянет за руку, усаживая рядом. — У меня кошмары бывают иногда, тяжело проснуться самому. Спасибо, что подошла.

Поезд с мягким толчком останавливается на очередном полустанке, и больше от инерции, чем от того, что меня тянут вниз, я неловко плюхаюсь рядом с незнакомцем. Не выпуская моей руки, он, приподнявшись, выглядывает в окно. Буквально через несколько секунд поезд трогается.

— Зачем тогда останавливаться? — недоумевающе спрашивает попутчик. Он что, первый раз в жизни едет в поезде? Хотя — кто знает, может он на личных самолётах перемещается по миру, а сюда его случайно занесло. Ладно, раз просил человек поговорить — поговорю.

— Стоянка бывает небольшая по времени, всего минуту. А если на перроне никого нет, и проводники просигналили, что никто не сходит, то и меньше.

— И так всегда?

— Почему? На больших станциях, где народу много, посадка десять-двадцать минут, а то и больше. Если меняют паровоз или дополнительно подцепляют вагоны — могут и час проторчать.

— А ещё?

— Бывает, нужно пропустить какой-то состав, который по тому же пути едет. Тогда приходится дожидаться. Кстати, наш поезд скорый, стоянки небольшие, а часть вообще пропускается. Ты что, первый раз в жизни на поезде? — не удерживаюсь от вопроса.

— Я издалека, — сухо сообщает он. — Не удивляйся.

— Можно, я пересяду? — спрашиваю дипломатично. — Мне не слишком удобно.

Он с видимой неохотой меня отпускает. Усаживается, подтянув колени к груди.

Остаток ночи мы проводим за столом, друг против друга, беседуя о ничего не значащих вещах. Впрочем, возможно, для меня они и незначащие, а для него некоторые сведения — словно снег на голову. Что именно его удивило?

— Ты работаешь? — негодует, узнав, что я еду в отпуск. Именно в о т п у с к, и что через две недели придётся выходить на службу. — Женщина не должна работать! Её дело — заниматься хозяйством и воспитывать детей! Как ты сделаешь из дочери хорошую хозяйку, если сама почти не бываешь дома?

"Э-э, Восток — дело тонкое" — думаю. — "Ты, друг, точно — издалека…"

— Ужасные нравы, — сердито замечает в другой раз. — Это неправильно — то, что мы едем с тобой вместе, в одном купе. Ты должна была путешествовать хотя бы со спутницей, раз уж не замужем. Ваши поезда — хороший способ передвижения, но я бы сделал отдельные вагоны для женщин и отдельные — для мужчин. Или ты хочешь сказать, что совершенно меня не боялась? Ну? — спрашивает требовательно. Я чувствую, что краснею. — Допустим, я для тебя не опасен. Но неизвестно, кто мог бы оказаться на моём месте.